Родственников или знакомых на кладбище почти не было, а за столом на поминках мы сидели с Ниночкой одни. И тут она неожиданно сказала, что, если я все еще не против, она выйдет за меня замуж. Я был не против. Я очень давно этого хотел. До сих пор не знаю, почему вдруг она решила выйти за меня замуж. Точно одно, что она меня не любила, и я с этим не то чтобы смирился, а принял как норму нашего сообщества, сосуществования: я ее люблю, а она нет. Математически выражаясь, мы были два разнонаправленных, равно удаляющихся вектора, один – центростремительный, другой центробежный. Здесь тоже есть свои четкие закономерности, а их знание означает предсказуемость. В том числе и человеческих отношений. Так мне какое-то время казалось.

Мне давно нравилось мысленно выдвигать гипотезу, обосновывать возможность применения физико-математических постулатов к социально-общественным явлениям, конкретно – к межличностным отношениям. Так, например, размышляя о применении понятия энтропии из второго закона термодинамики к советскому обществу, или режиму, как хотите, я задолго до перестройки предсказал (самому себе, конечно) неизбежность событий, которые и случились в конце 80-х. Поскольку ни одна система (состоящая из двух или более физических тел) не может бесконечно долго существовать в состоянии покоя, внутри самой системы закономерно нарастает элемент хаоса, неупорядоченности. Энтропия достигает таких размеров, при которых происходит необратимый процесс перестройки системы или ее полного уничтожения. Другое дело, когда хаос, а в социальном плане его можно назвать творческим беспорядком, держится в безопасных пределах, не достигая своего разрушительного максимума. И я размышлял, сколь дееспособной может быть наша система, состоящая из двух физических тел, моей и Ниночки. Ниночка вносила в нашу систему энтропийность своей творческой, взрывной натуры, а я, наверное, оказывался некой константной величиной. Таким образом, можно было бы достичь оптимально устойчивого состояния системы в целом. Так мне казалось по умозрительным рассуждениям.

Но так не случилось. Мы поженились, однако некое подобие равновесия в наших уже, можно сказать, сложившихся отношениях было взорвано в первую же брачную ночь. После регистрации мы сразу поехали в Прибалтику, Юрмалу – очень популярное тогда среди москвичей место отдыха. Прошло столько лет, но и сейчас, когда еженедельно вещают оттуда «юморины», и огромный зал дружно хохочет над незатейливыми шутками, я вспоминаю свою боль унижения. А Ниночка, наверное, вспоминала свою собственную. Дело в том, что я в этот пресловутый «медовый», месяц (который у нас сократился до пяти постыдно-безумных ночей), проявил свою полную несостоятельность как мужчина. Это с точки зрения Ниночки. Но я продолжаю считать, что если бы она хоть как-то помогла мне, тем более что у нее уже был опыт, если бы она была более терпимой или тактичной, то у нас, у меня, все бы получилось. Наверняка она и раньше догадывалась о моей неразвитости в плане секса. Тогда она вполне в этом убедилась. А я ведь столько лет мечтал о близости с ней. Но, едва коснувшись ее тела, так и не произведя никакого акта, я просто в изнеможении отпадал и даже засыпал на несколько минут, крепким объятьем прижав Ниночку к подушке. И так повторялось несколько раз за ночь и каждую ночь. Я просыпался от жуткой брани, крика и даже истерики. Ниночка, с трудом освободившись от моих рук, сцепивших ее шею, плечи и грудь, трясла меня, била худенькими кулачками и сквозь слезы рычала: «Удав толстокожий, ты чуть не задушил меня опять. Урод, импотент долбанный. Сделай же что-нибудь, я не могу так. У тебя же есть руки, язык. Ну сделай, ну помоги мне, я не могу больше так». Но я и понятия не имел, что и как можно делать руками или языком. Я просто не понимал ее, а она ничего мне не объясняла, даже не предполагая, что здоровый почти тридцатилетний мужик может быть настолько несведущим. Она обвиняла меня в особого рода извращенности, в садизме, эгоизме и еще в черт знает в чем. «Ну, хоть говори что-нибудь, – призывала она меня ночью. – Ты хоть знаешь, что женщина любит ушами, ей надо говорить, ей надо слушать, урод, скажи хоть что-нибудь, скажи самые нежные слова или самые грубые, но скажи». Но я молчал, молчали и мои неумелые руки. Я даже целоваться, оказывается, не умел. Плотно сжав губы, дрожа от страсти и желания, я как к иконе прислонялся к ее пылающему рту.