Тогда ночью, на пляже, впервые в жизни я ощутил то физическое влечение, о котором раньше только читал или слышал от своих друзей, часто в форме анекдота или не очень приличного пересказа постельных подвигов. Я вернулся к себе домой на старую веранду, которую в тот раз снимал, вытащил топчан в сад, где пахло созревающими помидорами, сельдереем, кинзой, еще какими-то пряностями, и улегся, глядя в звездное небо. Заснуть я не мог. Молодое, натренированное тело впервые содрогалось от сильнейшего желания обладать женщиной. Наверное, я старомодно выражаюсь, но у меня вообще, как Ниночка говорила, консервативное мышление и запоздалое развитие во всем, включая секс.

После возвращения в Москву как бы само собой я получил право провожать ее не только до остановки, но и до дома. Я окончил учебу, защитил диплом, меня взяли в НИИ на работу, и я не мог уже просиживать целыми днями в библиотеке. Я стал звонить Ниночке и пытаться назначить свидание, пригласить ее куда-нибудь прогуляться, посидеть. Она отказывалась. Но я не сдавался, не отставал.

У меня начался, как бы это сказать, второй период ухаживаний. Почти каждый день после работы я приезжал к ее дому и сидел на скамейке около подъезда, дожидаясь, пока она вернется. А возвращалась она все чаще довольно поздно. Я ее узнавал издалека по резкой походке и чирканью спичек. Последнюю сигарету она выкуривала перед тем, как войти в подъезд: мать ее не выносила табачного дыма. Как-то в холодный осенний вечер она вернулась явно нетрезвая. Она села рядом со мной, опустив голову, долго молчала, но не уходила, а потом тихо сказала: «Ты душишь меня своей любовью. И от этого, кажется, не спастись». Но чаще всего она ничего не говорила. Завидев меня, она едва кивала, присаживалась на минуту, докуривала сигарету и скрывалась в доме. А я плелся к себе через весь засыпающий город, часто не успевая даже в метро на последний поезд.

В тот период Ниночка с головой ушла в чтение «самиздатовской» литературы, ходила на подпольные вечера джаза, другие закрытые вечеринки, встречалась с молодыми людьми, которых позже назовут диссидентами. Я же был весьма далек от всего этого. Я был настолько увлечен одной проблемой, включенной по моему предложению в научный план нашего отдела, что долгое время просто не замечал нарастающего гула противостояния системе, режиму. Конечно, я не был настолько наивен, чтобы не знать, например, о событиях в мире, венгерском восстании, пражской весне, позднее о начале польской «солидарности» и т. д. Естественно, я сознавал и наличие антисемитизма у нас в стране, явно – на бытовом и скрыто – на государственном уровне. Но поскольку в нашей прикладной науке работало много евреев (впрочем, как и в любой другой науке), то до определенной поры я не испытывал особых неудобств от того, что я беспартийный, да к тому же еврей. Но когда один раз, другой, третий мне начали отказывать то в допуске на работу по разработке проектов защитных сооружений на космодроме, то не ставили мою фамилию среди авторов проекта, где была заложена не только моя идея, но и мои фактические расчеты, то с моим докладом ехал на научную конференцию в Болгарию товарищ Иванов (Петров, Сидоров), я понял, что из НИИ надо уходить.

И я ушел, уехал. Вернее, уезжал, работая в строительных и эксплуатационных конторах, где всегда не хватает специалистов, где нет лакомых кусков, за которыми стоит очередь, и где вопрос национальности и партийности не имел большого значения. Я проработал на строительных площадках и на испытательных станциях во многих городах Советского Союза. Я собрал колоссальный эмпирический материал, который и лег в основу сначала кандидатской, а позже – докторской диссертации. Как бы я ни был занят, но, имея хотя бы один-два дня свободными, я срывался в Москву, чтобы повидаться с Ниночкой. Она оканчивала институт, став то ли корректором, то ли редактором, – я точно и не знал, как называется ее специальность по диплому. К тому времени она уже работала в каком-то художественном издательстве. И много читала – как в силу необходимости, так и просто потому, что любила читать.