– Конечно, в этом ничего плохого нет, но все-таки нужно проявлять хоть толику уважения к тем, кто позволяет нам ходить на золотой унитаз, – Джереми положил уже отрезанный кусок отбивной в рот и уставился на мать, медленно пережевывая мясо.

Несколько секунд она продолжала смотреть, а затем уголки её губ дернулись, и она отпила из фужера.

Джереми знал, что матери нравиться такой юмор. Она любила жёсткость и подчеркнутость своего превосходства над подавляющим большинством людей. Парню стало противно от этой мысли и необходимости даже произносить нечто подобной почти каждый день да по много раз.

– Вот это и есть самое главное. Когда ты решишь, что золото можно поменять на что-то другое, и что это нормально, то все, считай, ты опустился. Жизнь нужно строить под себя…

– … а не себя подстраивать под жизнь, – закончил Джереми устало, пытаясь намекнуть матери, что её нравоучения похожи на кость в горле.

– Да, да, это основа, фундамент. Это – аксиома и все твои размышления должны содержать в основе именно это.

Джереми было неприятно слушать мать уже очень длительное время. Ещё подростком он понял, что она его не любит, а все её разговоры о любви к нему – ложь. Она хотела видеть в парне себя, желала знать, что после смерти частичка леди Стюрт будет продолжать жить. Нет, формально в Джереми была часть леди Стюрт, но далеко ни та которая интересовала женщину. Она чувствовала, что голова Джереми забита ни тем, что, по её мнению, было важным и необходимым, но ввиду возраста пыталась обмануть саму себя убеждая что сын со временем изменится. Её печалило, что этот момент наверняка наступит после её смерти, когда на сына свалятся заботы и проблемы, которые сейчас он на себя брать не желал, как бы та не старалась.

– Меня не будет четыре дня, – будто невзначай бросила леди Стюрт.

Джереми посмотрел на мать, та уставилась в тарелку увлечённо отрезая кусок мяса.

«А-то я не знаю, – подумал он».

– Дела? – спросил он, стараясь изобразить в голосе неподдельный интерес.

– Да, нужно посетить одну планету и Вознесение.

«Кто-то хочет прожить ещё лет пятьдесят. На рекорд идёт».

– Реновация? – спросил Джереми.

– Что ты, – леди Стюрт мило улыбнулась. – Мне уже пора на покой, но умирать таким способом я не намерена. Хотя и собираюсь сделать это, не уподобляясь твоему отцу, но это как пойдёт, кто же знает? – она улыбнулась.

«Любимая забава прадеда и матери – лгать всем и вся, включая себя. Надо записать», – подумал Джереми.

– А я думаю стоит сделать. Это облегчит старость, – сказал Джереми.

Леди Стюрт явно разозлилась, но виду не подала. Джереми знал, что мать приходит в ярость от упоминания её преклонного возраста.

– Да, ты уже говорил. Боюсь, что ничем хорошим это не закончится.

– Если вспомнить деда и прадеда перед смертью, то ты права.

– Твой отец был не лучше. Он пятьсот дней все ещё оставался абсолютным акционером, при условии, что ложку ко рту поднести не мог…

–… и, если бы не ты, всё моё наследство пошло бы по миру, – вставил Джереми.

– Конечно! Сейчас ты относишься к своему состоянию слишком пренебрежительно, но это пройдёт. Тебе нужно просто посмотреть, как живут те, кто обделен благами, имеющимися у тебя. Всё что тебя окружает сделано руками тех, кто живёт всего одну жизнь, и я знаю, – поверь мне, как это печально, – леди Стюрт сделала лицо человека чьи слова стоит принимать за чистую монету. Получилось не убедительно.

Откуда мать могла знать, какого это прожить всего одну жизнь, при условии, что собралась делать реновацию в третий раз, Джереми не понимал, да и пропускал эти бредни мимо ушей. Это была одна из крайностей, которые присущи умирающим властелинам мира, пытающимся зацепиться за жизнь. Матери осталось жить совсем чуть-чуть, но её сознание безнадёжно надеется продолжить поглощать как не в себя жизни тысяч людей ежедневно.