Одна Любушка приметила поворот на Плёс, который мигом остался позади. Два лета подряд она проводила Яблочный Спас у подруги в левитановском Плёсе. Какие яблони над Волгой! На Севере таких не найти. Любушке так хотелось показать их Ване. Она писала ему стихи, посылала в конверте с веточкой:
Над вечернею Волгою алою
Запах яблочный плыл дотемна.
Как умела, его собирала я —
Для тебя, для тебя.
Тем временем небо чернело. Собирался дождь.
Урчало в животе у дяди Жени. Пора обедать.
Дядя Женя был другом семьи.
По молодости чего не дружить – весело, шумно. А как заболел папа у Вани, ходить занемог, один друг и остался. Забежит дядя Женя в гости, закурит, байку затянет – хорошо сразу.
А с виду такой суровый. Брови – на все переднее зеркало. Спросонья Любушка даже вздрагивала. Но потом смотрела на руки дяди Жени, и становилось спокойно-спокойно. Они будто вылеплены, чтобы держать руль.
Иногда и лопату – землю он очень любил. Бывает, неделю пьет, но, как морковку полоть пора, – ни сорняка не пропустит. Каждый рядок на коленях выползает.
Разгорячили дядю Женю пустые поля за окном.
– Раньше соседские войны велись за каждую сотку. А нынче только и слышишь: «На кой она мне».
С обеих сторон дороги чернеет густой борщевик. Осенью люди жгли его, все равно ни конца ни края. Будто гнилые кресты – зонты у дороги.
По радио передают: «Наша армия наступает… новые земли…»
Тем временем к Нижегородчине подступал туман. Брал поля – одно за другим. Ни домов, ни кафе, ни заправок. И где теперь пообедать?
– Дядя Женя, резные окна! – разглядела сонная Любушка.
И правда – резное окно. Самовар пузатый да кот не меньше. Пустые столы и женщина в отчаянно нарядном фартуке.
– Говорите быстрей, у меня две руки.
А спешить было некуда. Столы пыльные. Ни души. Только кот все попрошайничал. Хозяйка мигом такое застолье устроила! Путники хлеб не просили, а она полбуханки нарезала.
«Какая печаль в этой женщине», – думалось Любушке.
«Какие здоровые порции!» – радовался горячим щам дядя Женя.
Хотели приметить кафе, но нет его на картах. Явилось оно из тумана – в туман и ушло. Спасибо вам, добрая женщина.
Машина неспешно пробиралась на ощупь. Фары – вспышки в тумане. Сквозь радио слышались голоса за окном. Людно в тумане, лопата звенит.
Заворчал дядя Женя:
– Странный здешний народ. Запоздали поля убирать. И погоду странную выбрали.
Резко туман отступил. Проезжали сельское кладбище.
– Да все против войны. Кому она, проклятая, нужна, – разошелся дядя Женя.
– Но раз мужчин собирают, значит нужна, – главным нужна, – не смолчала мама.
– Главным видней. Скажут воевать – пойду, куда денусь. Я присягу давал. Слово, как хошь, держать надо.
Ваня мигом отозвался:
– Дядь Жень, как же совесть…
– У нас в присяге про совесть не было. Дали приказ – шуруй, некогда обсуждать. Это тебе не наука, Ваня. Сказано убивать – иди, куда деваться.
Дело было к ночи. Радио все трещало, чтоб дядя Женя не уснул. А утром сам себя развлекал. Без остановки говорил о помидорах, что народились летом. О здоровенной щуке, что клюнула на Кенозере. О старой, но крепкой удочке, по которой тоска взяла.
«Хорошо, что пропало радио», – думалось Любушке.
Закат вскрывал все живое.
Горизонт предельно красный. Лес бы укрыл, защитил. В оголенных полях, казалось, подсолнухи гасли один за другим.
И вот – поле потухших подсолнухов.
«И зачем я взял ее с собой? Погаснет Люба вдали от леса».
Ваня знал: граница степного солнца незримо близко. За ней – страна Солнца, где вода дождевая дороже любых монет. Болот и в помине нет. А Любушка прибежит, бывало, с корзиной клюквы.
– Отвела я душу на болоте. До чего ж оно говоркóе! Делаю шаг – отзывается. Привечает. С ноги на ногу перекатываюсь – ажно хлюпает! Движется, Ванечка, дышит со мной болото! По науке так не бывает, верно?