Любушка выросла на заповедях Христа. Ваня – на заповедях Лихачева. Оба знали одно: война не бывает светлой. Светлым бывает снег, особенно северный. Светлым бывает слово, особенно северное. Светлым бывает дом – деревянный и с белой печкой.

Люба, бери самое дорогое. Завтра мы уезжаем на границу степного солнца.

Любушка бросилась к письмам, открыткам, билетам из музеев, театров, поездок. Хранила в коробочке – называла «шкатулкой для светлых дней». Знала, что пригодятся.

Подорожники надо испечь. Лучше всего получались оладьи – за них и взялась. Только летели – одна за другой. Пышные как никогда. Будто всю юность готовилась к этой дороге.

«А как же наши зеленые стены? – думалось Любушке. – Мы красили их вместе. Стол мастерили сами. Я вышивала скатерть. Ваня выращивал фикусы. Боже, как они подросли!»

Та ночь была нестерпимо длинной. Ваня до рассвета целовал грудь Любушки. Жадно, будто ребенок, впервые увидевший свет.

– La sérénité![1] – на выдохе шептала мама.

Черные купола уходили в прозрачное небо. Солнце – нелепая радость! – еще согревает. Как же найти слово, чтобы назвать разом спокойствие, ясность и чистоту? Тишину благостную, когда внутри и вокруг – свет?

– La sérénité! – на выдохе вырывалось.

Бывает, слово найдется – и нарадоваться не можешь. Думаешь: как раньше жил без него? Порой из далекого языка придет, но так на душу ляжет, будто родное.

– Quel jour serein le ciel presage![2]

В ярославское утро ворвался Шиллер. Мама сама удивилась. Еще девчонкой читала «Вильгельма Телля». Книгу под мышку – и на реку. В лодке любила читать. Папа всегда разрешал. А мама приносила перчатки: «Руки береги, Светланка».

В доме напротив жила тетушка Лена. По рожденью Селин, корнями француженка. «Имя береги, Светланка. Только кажется, что его нельзя потерять. Легче перчаток, мой ангелок. А порой и самой оставлять приходится», – повторяла тетушка Лена.

Светланка бегала к ней за книгами – так и выучила французский. Ни на одном корабле, что приходят в Архангельск, не найдешь столько заморского, сколько в шкафу тети Лены.

Ох уж этот Вильгельм Телль! Первая любовь Светланки. Смелый, духом свободный – легендарный герой далекой страны. Но будто родной молодой северянке.

«Какой безмятежный день предвещает небо», – повторяла мама и будто не верила.

И правда – ехали в колокольном звоне. Мелькали Илья Пророк, Параскева Пятница, Архангел Михаил. И дома – в свежей листве.

– Вот она – la sérénité du monde[3].

На секунду маме хотелось выхватить руль и поселиться прямо здесь. Где солнце не знает границ.

Но увидела Ваню и Любушку.

– Какое благостное слово – un esprit[4]. Разум и дух – воедино, в одном слове. Сохранить, только бы сохранить. Вот спасение – un esprit serein![5] Только бы перевести.

Выдох мамы врезался в окно. Безглавая деревня. Звучит «Прощание славянки». Провожают пятерых.

Над Ивановской областью было истинно левитановское небо. Насыщенно-синее. Звенящая лазурь. А под ней горящая осень – тоже левитановская.

Любушка опустила стекло и протянула руку. Казалось, она касается каждого дерева.

– Ваня, помнишь в Третьяковке? «Над вечным покоем» и «Золотая осень» – только наяву и неразделимо вместе! Разве не чудо, Ваня?

– Люба, мы были в Новой Третьяковке. Смотрели Малевича, не Левитана. Путаешь.

Любушка ничего не путала. Прошлая осень. Под зонтом в Лаврушинский переулок. Ваня мечтал увидеть Рублева. Потом наверх, к Левитану. «Гляди, это не живопись – поэзия». Скамейка посреди зала. Крепкое плечо Вани. Так и сидела бы всю жизнь.

А Ваня забыл. Любушка не обиделась, только вздрогнула: «А что еще сотрется из его памяти там, за границей степного солнца?» Любушке стало зябко. Подумала: «Ветер» – и закрыла окно.