Но теперь это значения уже не имело. Пылающий шар неотвратимо катился навстречу. Он так легко и свободно передвигался над встревоженным полем, словно ему были неведомы никакие силы земного тяготения. Разминуться с его огненным телом не было никакой возможности. В двух шагах от библиографа шар коснулся земли, отчего всё пространство наполнилось оглушительным звоном, словно на землю обрушился весь небесный хрустальный свод. Разряда библиограф не почувствовал, только увидел перед собой чёрный мгновенный всплеск и ощутил удар в грудь, который отбросил его вниз, на мягкие луговые кочки.

Наступила глухая, ватная тишина, которая поразила его ничуть не меньше, нежели чёрная молния и внезапность произошедшей грозы. В воцарившейся тишине начисто отсутствовали какие-либо возмущения воздуха, словно в одночасье с Земли исчезла вся атмосфера. К тому же мир вокруг будто бы разделился надвое: с одной стороны – вплоть до берёзовой рощи тянулись ровные травяные луга, а с другой, под ними, как их неверное отраженье, проступало иное пространство, с разомкнутым горизонтом и искрящимся золотистым эфиром. Каждый из миров старался убедить библиографа в своей подлинности, хотя оба показались ему чужими. То, что он прежде принимал за реальность, стало почти неузнаваемым: берёзовая роща потеряла за собой синюю полоску далёкого леса и проваливалась в какую-то мутную серую пустоту, а чернильное небо замкнулось в узкое дырчатое полукольцо, за которым мерцала и переливалась огненная беспокойная бездна.

Двойственная реальность не столько пугала неудачливого путешествующего, сколько путала и сбивала с толку. Ему оставалось только гадать, в каком из миров он оказался. С одной стороны, он всеми своими чувствами был максимально вовлечён в происходящее, с другой – не мог не признать очевидной новизны в своём восприятии. Помнится, где-то он читал о неспособности слышать ангелов, которые «витают с пением вокруг наших хоров», поскольку сила и многомерность звучания их песен многократно превосходит возможности человеческого слуха. Наверное, нечто подобное было назначено и для зрения. Однако то, что он наблюдал сейчас, свидетельствовало об отмене этого родового табу. Перед его глазами разворачивалась картина, чем-то похожая на сон или эмоционально окрашенное воспоминание. Так же, как в ярком предутреннем сне, все привычные вещи были наделены особым сверхчувственным смыслом, и так же, как это случается при глубоком погружении в себя, – чёткими бликами былого полнилась его память, уничтожая пространство и обнуляя время.

Невозможно было с уверенностью сказать, что это – то ли это материализовавшиеся фантомы воображения, то ли чувственная обманка или же всё-таки спровоцированная молниевым ударом затейливая иллюзия. Зримый мир, даже в совокупности всех своих противоречий, обладал естественными признаками овеществлённой сущности, старался не казаться чем-то фантасмагорическим и не обескураживать посетившего его своей структурной несогласованностью. Но что действительно поразило нашего паломника в незнаемое, так это неожиданно воскресшие звуки, разорвавшие тишину и заставившие его осознать чуждую природу открывшегося инобытия. Всё внезапно заговорило, зазвенело, наполнилось вибрациями и шумами.

В этом изумительном мире звуков ясно различался негромкий речитатив, безусловно адресованный единственному слушателю, стремящемуся не только вернуть себе привычное бытие, но и желающему понять, что же с ним всё-таки происходит.

«Мой преданный и долгожданный друг. Все воплощённые миры утверждены и ведомы познанием, и у самосущего хранителя времени нет секретов для стоящих на пути истины. Поэтому всякий, наделённый сердцем и разумом, кто будет способен утвердиться в смыслах, непостижимых для рассуждения, сможет принять формы и образы, которые пожелает…»