Вдоволь наигравшись, дети, было им 12 – 13 лет, пошли домой. Уже в сгущающихся сумерках подошли к мосту через Барнаулку, ступили на него.

– Глядь, пацаны, туда шли, доска была гнилая, а нынче новенькая, свеженькая. Чудеса, прям! – проговорил один мальчик.

– Ага, чудеса! – подтвердили слова мальчика другие ребята.

Идут дальше ребята, прошли треть моста и остолбенели, – прямо перед ними возник мужчина в чёрном картузе, в чёрном сюртуке и в чёрных шароварах, заправленных в чёрные сапоги. Расставив в стороны руки, он, шатаясь, шёл им навстречу.

Ребятня бросилась в обратную сторону, но, не сделав и пяти шагов, была остановлена тем же мужчиной, выросшим как из—под земли на другой стороне моста. Мальчики с криком повернули в обратную сторону, в ту, которую шли первоначально, но тот же мужчина вновь встал на их пути, проявившись из—под настила моста.

Один из мальчиков крикнул:

– Пацаны, не бойся, нас много! – и шагнул в сторону мужчины.

Друзья мальчика последовали за ним, и мужчина тотчас исчез с их пути.

…

Пришёл домой староста, – ни жив, ни мёртв, слово не мог вымолвить полчаса, потом понемногу очухался и сказал:

– Всё, отныне ни капли водки в рот!

Жена аж руками всплеснула, а у детей, пятеро их было у него, челюсти отвисли. Воззрились все шестеро на него, уши навострили.

– Сильно больно мне было на душе, – ткнув себя кулаком в грудь, – от обиды нанесённой мне прилюдно управляющим, – проговорил староста. – Знаешь, поди, уже всё. Народ—то он мастак языком трепать, ему это потеха. Пошёл я в кабак боль свою изгонять, крепко изгнал, домой пошёл, а на мосту—то, что намедни ремонтировал, куча чертенят резвится, у всех головы как тыквы, и все рогатые. А рожки не такие, как малюют их в церквах, а тоненькие, как усики у таракана и длинные. Чертенята бегают взад—вперёд, рожки на голове змеятся, из стороны в сторону крутятся, ужас меня охватил. Я от них в обратную сторону бросился, а они поперёк меня на другой стороне моста встали, я развернулся и потёк обратно, а и они опять поперёк моста на другой стороне его. Молитву прочитал, Господа Бога вспомнил, они и исчезли. Прости меня Мать Божья, – перекрестился староста на икону Божьей матери. – Отныне ни капли водки в рот, вот те истинный крест, – сказал и вновь перекрестился.

– Допился! Черти уже мерещатся! Сколь раз тебе говорила, не доведёт до добра водка твоя треклятая. Ан нет… всё за своё, – стала упрекать мужа Федотья. – Вон… глаз—то совсем оплыл. Видать хорошо тебе врезал управляющий, да мало видать, попёрся в кабак. Нет, чтоб деткам малым конфект купить… куды там… лутше водку в горло своё лужёное залить. Тфу на тебя, Ирода окаянного. Так тебе и надо. Не черти, а скоро сам дьявол на твоём пути встанет и сбросют тебя со старосты—то. Что тогда делать будешь, чем семью кормить… Ирод ты и есть Ирод! Уйду от тебя, надоел хуже горькой редьки. К родителям в деревню подамся, всё лутше, чем с тобой пьяницей жить!

– Прости, Федотья! Христом Богом молюсь, вот те истинный крест, – перекрестился с горечью в глазах, – отныне покончил с водкой раз и навсегда!

– Посмотрим, – ответила женщина, – но в последний раз.

На следующий день староста занялся ремонтом моста. Укрепил сваи, поставил перед ними ледорубы, настелил новые доски на проезжую часть моста, обустроил пешеходные дорожки на нём, обновил перила, уложил по каждую сторону моста тесаный булыжник, и дорогу к мосту, так же по обе стороны его, засыпал мелким гравием на целую версту.

…

Вот и все дела. Конец вроде бы той истории, ан нет! Продолжение имеется.

Золотое колесо.

Обозлился чёрт чертовски сильно. Как лучше для себя хотел сделать, – в горького пьяницу превратить старосту, а вышло всё наоборот, – перестал мужик на водку даже глядеть. И решил тогда чёрт другую чертовскую шутку свершить.