Вспомнив о материнских наставлениях, Ульяна сосредоточилась и выпрямилась в кресле.

Когда Олег вернулся из командировки, Ульяна рассказала ему о сеансах. Они с Олегом доверяли друг другу.

–Если тебе это не нравится, я откажусь! – сказала она, внутренне пугаясь отрицательного ответа и одновременно желая, чтобы муж запретил ей дальнейшие сеансы. Потому что, вся её женская суть требовала, бурлила и трепетала от запретного желания.

– И что в этом плохого? Я уверен, что моя жена достойна, чтобы её красоту возвеличивали в произведениях искусства. Я же не турецкий султан, чтобы прятать красавицу в гареме. Будь у меня талант рисовальщика, у нас все стены были бы увешены твоими портретами. Ты сомневаешься? Если мне понравится то, что напишет этот Иннокентий, я постараюсь заполучить эту картину, вот увидишь. Но главное, чтобы тебе позирование доставляло удовольствие. Помнишь, любимая, когда я предложил тебе выйти за меня замуж, то обещал ничем не сковывать твою свободу? – Олег взял в ладони лицо жены.

– Да, помню, но… – начала Ульяна, внезапно покраснев.

– Так вот. Ничего не изменилось, – Олег нежно поцеловал жену и направился к своему рабочему столу.

Во время очередного сеанса у Иннокентия, Ульяна смотрела на непроницаемое лицо художника, работающего кистью, и размышляла о своих ощущениях.

«Я привыкла, что произвожу сильное впечатление на мужчин. Однако это нельзя отнести на счёт Иннокентия. Похоже, его я вообще не впечатлила. Рисует и разговаривает с каким-то одному ему видимым духом. Странная личность. Впрочем, Анастасия меня предупреждала… Но всё же, моё женское самолюбие задето. За час он поднимает на меня свой тяжелый взгляд пару – тройку раз и то, чтобы попросить опустить или повернуть голову. Он считает меня лишь физическим обьектом, вполне подходящим для изображения…» – размышляла Ульяна, не спуская глаз с лица художника.

Иннокентий держал кисть с какой-то необычайной ловкостью.

Его длинные худые пальцы обвивали корпус кисти, взгляд серо-зелёных глаз, спрятанных под нависающим верхним веком, видел на полотне нечто, недоступное взору Ульяны. Иногда в непроницаемой зелени глаз Иннокентия вспыхивал некий огонёк, на твёрдых, резко очерченных губах появлялось подобие улыбки. В этот момент лицо становилось вдохновенным и прекрасным. Но через минуту взор снова твердел, становясь сосредоточённым и мрачным. На широком подбородке вдруг дёргалась какая-то мимическая мышца, морщины на высоком лбу углублялись, пряди чёрных густых волос, обычно гладко зачесанных вверх, свисали до бровей. Художник нетерпеливо поправлял волосы резким жестом, словно досадуя на то, что они ему мешают.

«Он сейчас в своём особенном мире. Вряд ли он видит меня. Странно, что меня волнует его отношение ко мне… Иногда кажется, что он рисует не меня, а кого-то другого. Другую женщину, которую он там видит. Интересно, кого он там видит?» – Ульяна пристально всматривалась в оборотную сторону мольберта, словно пытаясь увидеть картину сквозь деревянную подставку.

– Ульяна, сеанс окончен. Вы свободны. Ульяна, вы меня слышите? – вдруг раздался бас Иннокентия рядом с ней. Его горячие пальцы коснулись её руки. Она вздрогнула и повернула к нему лицо.

– Вы сегодня рассеяны. Очень устали? Осмелюсь предложить вам чашечку тибетского чая, – осторожно спросил Иннокентий, успевший заметить растерянность в прекрасных голубых глазах.

В 1957 году Ульяна родила желанного ребёнка. Крепкий малыш с весом почти четыре килограмма. Он был совершенно лысым, на выпуклом черепе виднелся слабый светлый пушок.

– Поздравляю! Ручки, ножки – всё на месте! Ваш ребёнок здоров! – сказала акушерка Вера Егоровна, поднеся новорождённого к матери.