Климов решил, что завтра удвоит свои силы, ни о чем другом думать он не мог, и только когда вся смена оказалась в раздевалке и он снял респиратор, каску и очки, когда вдохнул относительно чистый воздух, мысли его немного прояснились. Дальше бригада отправилась на помывку. Огромная душевая, где могла поместиться не одна такая бригада, находилась тут же, за боковой дверью, которой Климов прежде не замечал. Климов терся мочалкой, смывал и намыливался снова, пока вода, утекающая в слив, не стала прозрачна и вместе с грязью смыла остатки силы, державшей его на ногах. Кое-как он облачился в раздевалке обратно в свое больничное одеяние и поплелся за остальными через раздевалку в комнату отдыха, как гласила табличка на противоположной выходу в цех двери.

– А ты себя не жалеешь, – сказал Климову через плечо молодой курчавый парень с крупным носом и пухлыми губами, за которым шел Климов.

– Так получилось, – невпопад ответил Климов.

– Приду на место – упьюсь. Пиво у меня там под кроватью уже кричит, небось.

Шедший впереди курчавого широкий и крепкий, словно мореный дуб, мужик поддержал:

– Присоединяюсь!

И дальше по цепочке, будто кто-то дал отмашку, понеслось:

– Вот да!

– Конечно!

– С вами!

Ожили рабочие на мгновение, но ожили в предвкушении грядущего.

Комната отдыха по числу кроватей была рассчитана как раз на одну бригаду. Климов подождал, пока все займут свои места, и когда одна койка осталась не занята, понял, что это и есть его место.

Климов рухнул на койку, закрыл глаза и только провалился в темный, бессмысленный и пустой сон, тут же заорала сирена, таким же, как в цехе, истеричным голосом. Климов сел на кровати, вся его бригада поднималась со своих мест и обреченно текла в раздевалку. Он не мог поверить, что кончилось отведенное для сна время, но несмотря на то, что казалось не спал и минуты, чувствовал себя немного отдохнувшим. Все тело болело, крутило, ломило, Климов поспешил за остальными и уже через несколько минут шел навстречу тем, кто менял его недавно. Отходы валились из труб, гора увеличивалась, и Климов, памятуя о прежнем своем решении, что будет работать в два раза усерднее, наступал в нетерпении впереди идущему на пятки.

Климов бросился на гору отходов с твердым намерением одержать победу, победа в его представлении выглядела как освобожденный от отходов пол цеха, а поступающий из труб мусор должен сразу попадать на лопаты и отправляться в емкости с химией. И поначалу Климову казалось, что такое вполне возможно, гора вроде понемногу начинала уменьшаться, но как только он это заметил, словно назло ему, отходы из труб повалились с большей скоростью, сводя на нет все его усилия. Климов бился до конца смены, и после душевой и очередного бестолкового сна опять принялся сражаться с отходами. В следующую смену он намеревался остаться в сменяющей бригаде, но его чуть ли не насильно отправили в раздевалку.

Климов уже не помнил, сколько времени он находится в переработке. Казалось, что никогда ничего и не было кроме этого места. Лифт, больницу, свое столкновение с охраной он теперь помнил совсем смутно и вполне мог решить, что все это ему приснилось. Отупение этой работой, этой бесконечной борьбой незнамо с чем растворило Климова в себе. Ничего он теперь не желал, ни на что не надеялся, ничего не хотел знать. Он уже не сражался с горой мусора, не осталось в его голове места никаким стремлениям и желаниям, кроме как дождаться конца смены и рухнуть на кровать. Нельзя сказать, что Климов страдал, может, только немного физически, но в остальном ничем не мучился. Он будто смотрел все это время на себя со стороны, словно есть какое-то отдельное от Климова тело Климова, и для того, чтобы осознать свое положение, ему было необходимо вернуться в это тело, но для этого не находилось достаточных причин. И Климов день за днем махал лопатой, уже даже не думая ни об отходах, ни о ядовитой химии, ни о чем вообще. Пустота и тупость – вот единственное, из чего теперь был слеплен Климов.