Если в первые дни Климов еще находил для себя какие-то смыслы, хоть как-то представлял устройство цеха переработки, что и от чего происходит, и оттого старался работать усерднее, спустя еще несколько смен он уже и не думал, что цех – это только часть здания. Ничего кроме переработки не могло существовать, так теперь казалось Климову. Он не задумывался, откуда вообще берутся отходы, почему они валятся именно сюда и зачем их вообще убирать и растворять в химии. Он представлял себе, что такова его жизнь и таковой она всегда будет. Неважно, что, зачем и почему. Важно только вовремя выйти на смену и махать лопатой, больше ничего не нужно, и нет у этого никакой цели. Он даже радовался такому обстоятельству. Радовался, что так все на самом деле просто, и не о чем больше думать, не о чем тревожиться – все решено и предрешено. В этом же состоянии находились и все рабочие цеха. Невозможно было представить, что может произойти событие, способное разбудить всех этих людей. Впервые Климову показалось, будто он понял, что значит это непонятное доселе слово – необходимость.

Под конец одной из смен, когда Климов уже с нетерпением ждал сирены, означающей окончание рабочего дня, бригадир тронул его за плечо, и когда Климов перестал махать лопатой, сказал:

– Дело есть ответственное.

– А я ответственный? – спросил Климов.

– Ты – да, – ответил бригадир и жестом приказал следовать за ним.

Идти пришлось долго, впервые Климов пересек весь цех переработки полностью и оказался в секторе, где на стене была выведена огромная цифра – ноль. О нулевом цехе Климов никогда не слышал и сразу заметил, что здесь нет труб, из которых должен поступать мусор. Бочки с химией и другие емкости точно так же, как и везде, были на месте, и гора отходов, как сначала подумал Климов, тоже есть, но когда он подошел ближе и присмотрелся, ему стало нехорошо. Он понял, откуда этот необычный запах, от которого не спасал респиратор, отличный от запаха в других зонах, к которому он уже настолько привык, что не замечал, – в гору были свалены человеческие трупы. Рабочие растаскивали трупы по бочкам с химией, и происходило ровно то же, что и с остальными отходами, с тем только отличием, что после каждого растворенного трупа из бочки сливали литр жидкости в емкость – хрупкий с виду зеркальный шар, закупоривали, подписывали, добавляли литр свежей химии в бочку – и так раз за разом.

Все здесь делалось куда медленнее, чем привык Климов, ему даже показалось, что в движениях рабочих чувствуется торжественность и упорядоченность: ничего лишнего, ни намека на суету, движения плавные, аккуратные, выверенные.

Климов засмотрелся на могучего огромного рабочего. Тот, голый по пояс, богатырскими ручищами, данными ему, чтобы гнуть, рвать и потрясать, аккуратно, бережно складывал в ячейки деревянных ящиков литровые емкости – зеркальные шары, на вид такие хрупкие, что было совершенно непонятно, почему такую тонкую работу доверили этой махине. Но тот справлялся, хоть и казалось, как только он брал в руки очередной зеркальный шар, что тот неминуемо лопнет в этих ручищах, словно перепелиное яйцо под гидравлическим прессом. Единственное, что нарушало стройность и размеренность всего процесса, – поступление новых трупов. Каждый раз, когда тело оказывалось в бочке, в стене, ровно в середине огромного ноля, открывался люк, и оттуда вываливался новый труп. Его кидали в общую кучу, и только в этот момент работа выглядела так же, как и в других цехах. Никакого пиетета, тем более торжественности – все быстро, четко и буднично. И эта будничность – обыкновенность больше всего поражала Климова. То, что он видел, сейчас казалось ему настолько важным, настолько всеобъемлющим и всеохватывающим, что будничность и обыкновенность не имели здесь право на существование. Здесь, перед глазами Климова, совершалось важнейшее – торжество смерти над жизнью, но не победа смерти над ней, а только признание того, что смерть и есть самое важное, что может произойти в жизни человека. Он не мог представить себя на месте этих рабочих, не мог поверить, что, если его сюда привели и ему суждено к ним присоединиться, вскоре он станет таким же слепым, как они, таким же будничным, когда станет закидываться новый труп в общую кучу, и таким же торжественным, когда будет растворять мертвое мясо, а затем наполнять бывшими людьми зеркальные шары. Должно быть что-то другое, думал Климов, не такое нелепое, не такое искусственное, должно быть что-то настоящее, какое-то такое чувство, которое должно испытывать в такой момент и так себя вести, чтобы не было места ни будничности, ни торжественности. Климову казалось, что вот-вот он почувствует, еще мгновение, и чувство это будет им осознано и останется с ним навсегда, но оно ускользало, словно он пытался прикоснуться к миражу, к отражению, к сновидению. Из раздумий его вывел голос провожатого: