Заместитель директора морщится. Он с трудом в это верит. И главное, боится. Виконт нервно сплетает пальцы. И у него, и у Вдовы это просто навязчивая идея: предугадать любой эксцесс со стороны Бланш. Но как ее контролировать, если она даже не показывается на люди?

– Я знаю, что вчера вечером в апартаменты супругов Озелло доставлена бутылка «Перье-Жуэ», – нервозно продолжает Виконт. – Когда они в следующий раз закажут спиртное, я хочу, чтобы вы отнесли заказ лично. Вы поняли?

– Прекрасно понял, – отвечает Франк. – Положитесь на меня.

Зюсс залпом допивает виски и торопливо уходит.

Франк закрывает бар, на душе у него погано. Пошли они все подальше, Старуха и оба ее швейцарца! И речи не может быть о том, чтобы он сам отправился к Озелло. Он и с места не сдвинется. И уж точно не пойдет к Бланш первым. Если она захочет его увидеть, спустится сама. И если ей нужен морфий, она знает, где его найти. Как в тот день в июне прошлого года.

После блистательной победы над Старухой, случившейся в июне 1936 г. в компании с пресловутой Хармаевой, Бланш несколько месяцев вела себя тише воды, ниже травы. С весны следующего года она постепенно вернулась в бар и даже стала завсегдатаем элегантного клуба, собиравшегося по вечерам в четверг. Мужчины были от нее без ума, и первыми пали Хемингуэй и Фицджеральд. Даже Гитри принял ее, а уж на что великий женоненавистник.

Я стоял за стойкой: обслуживал, советовал, изобретал.

Как и Арлетти, Бланш обращалась ко мне «мой милый Франк» с легким нью-йоркским акцентом – это просто невинный флирт, думал я. Иногда ее вели под ручку вульгарнейшие субъекты, иногда она приходила одна и дальше пила коктейль за коктейлем, пока ее горящие глаза не начинали потихоньку туманиться. Я должен был понять, что ее мучает жестокая тоска. Ее подруга Лили Хармаева уехала восемь месяцев назад, чтобы вместе с испанскими республиканцами сражаться против Франко, и Бланш ужасно по ней скучала. Лили вела увлекательную, опасную жизнь, а Бланш, запертая в комфортабельном отеле «Ритц», вынуждена была убивать время. Она не видела смысла в такой жизни, ей нечем было себя занять, и она глушила тоску выпивкой. Или запоем читала. Романы Пруста были написаны словно для нее. Конец «Любви Свана» она знала наизусть и вместе с его героем угрюмо спрашивала себя, как можно было потратить долгие годы жизни на любовь к человеку, который, в общем-то, и не в твоем вкусе и вряд ли тебе подходит.

Я не понимал, что она идет ко дну.

А потом наступило 8 июня 1939 г. Вечер был спокойным, как всегда в начале недели. В баре оставалась только она, одиноко сидя за роялем. Она сыграла «Гимнопедию» Сати – лихорадочно, нервно, словно шла по натянутой проволоке. Я предложил ей жасминовый чай. Она предпочла свой вечный «Бижу» и стала уговаривать меня выпить тоже. Как было ей отказать? Словно в тумане, я приготовил «Бижу» и намешал себе коктейль «Бомбардье», воспоминание о манхэттенской юности, щедро сдобрив его бурбоном. Бланш пересела за стойку, вырез ее небесно-голубого платья обнажил белое кружево бюстгальтера, округлость груди. Никогда еще я не видел ее такой красивой.

– Что-то мне наскучил двадцатый век, – сказала она, поднося бокал к губам.

И вдруг перегнулась за стойку, мягко схватила меня за воротник рубашки и притянула к себе, закрыв глаза. Ее губы коснулись моих, задержались на мгновение.

Ее рука легла на мою. Но Бланш уже встала. Ей пора домой, уже поздно, она надеется, что сможет уснуть. Возможно, я смогу ей помочь?

Я мог бы сразу догадаться, что за этот поцелуй придется дорого заплатить. Пандора-искусительница поставила передо мной свой ящик – надо было просто его не трогать. Но искушение было слишком велико. Я ответил, что сегодня ничем не смогу ей помочь, но на следующий день найду дозу. Какого черта я так легко сдался? Извечный мужской страх не оправдать ожиданий женщины, которой хочешь обладать? А ведь сколько я их видел! Десятки парней – что в Нью-Йорке, что тут, в Париже, готовых на что угодно ради пустых посулов! Умный человек на такое не поддастся, опытный бармен знает такие истории лучше, чем кто-либо другой. И все же меня угораздило в пятьдесят пять лет попасться в расставленную ловушку. Это было сильнее меня. Я влип. Эта женщина околдовала меня. Ее красота с гибельным предчувствием краха притягивала меня, как магнит. Я боялся, что она исчезнет, если я хоть в чем-нибудь ей откажу. И потом нас объединяла по крайней мере одна общая тайна: из-за распространившейся ненависти к евреям мы вынуждены были таиться. Бланш не знала, что я тоже мелкий еврейчик из Восточной Европы, но я отчетливо ощущал между нами какую-то тайную, неподвластную логике связь.