Оливер передал мистеру Гарриману чек для доктора Солта в тот день, когда они сели в принадлежавший магнату поезд и отправились в путь, продолжая гастроли.

Оливер не участвовал в лечении Огастеса. Ему нужно было умасливать, льстить и жать руки. Он был честолюбцем без примеси благородства. Ее успех был его успехом, ее будущее – его будущим. В ту ночь, когда Огастесу стало лучше, он наверняка лег лишь с рассветом, а до того сделал все возможное для Парижского соловья и Консерватории Туссейнт. Она его ни в чем не винила. Они заранее обо всем договорились. Она не нуждалась в его присутствии у постели больного сына.

Она не рассказала ему о той длинной, странной ночи, потому что сама не знала, что думать. Не знала, что делать с Ноублом Солтом. И с собой.

Она не понимала, почему поцеловала его. На нее это не было похоже. При мысли об этом она грустно усмехнулась. Нет, совсем не похоже. Можно было бы все списать на чувство благодарности, на волну облегчения, захлестнувшую ее, когда она поняла, что Огастес мирно спит рядом с ней, сжимая в руках часы, которые дал ему Ноубл Солт, и что кожа у него влажная и прохладная. Но дело было не в этом. Не только в этом.

Она ясно дала ему понять, что ему нужно уйти, и он тут же собрался, учтиво, мягко, словно не просидел всю ночь в неудобном кресле, оберегая их сон. Он скользнул взглядом по ее лицу, по фигуре, и она сразу увидела, что он восхищается ею. Он ведь слушал ее три вечера подряд!

Она испугалась, но не так, как обычно пугалась мужчин. Нет, она по какой-то неведомой причине испугалась, что никогда больше его не увидит, и при мысли об этом ее вдруг пронзила острая боль. Она никогда не влюблялась, никогда прежде не восхищалась ни единым мужчиной. Он был так хорош собой и так нежен. Вот почему она поцеловала его. И снова испугалась, потому что он ответил на ее поцелуй, и в его поцелуе чувствовалось желание.

Ноубл Солт знал, что делает. А она не знала.

То был ее первый настоящий поцелуй. Нежный, искренний. Но она почувствовала лишь привкус своего ужаса. Он тоже почувствовал этот привкус и сразу отпрянул, и по лицу его разлилось сожаление. Она едва не поцеловала его еще раз, потрясенная тем, что растратила всю свою вдруг обретенную смелость на ничем не примечательное прощание.

С фотографии в циркуляре на нее смотрел Ноубл Солт. Джейн была в этом уверена, но Оливер принялся ее торопить. Гастроли продолжались, впереди ждала еще дюжина городов, и Оливера куда больше тревожили их сундуки и гостиничные номера, чем поблекшее объявление на стене салон-вагона. Огастес тоже цеплялся за ее юбку, спеша выйти на перрон и размять ноги.

Она скатала плотный лист циркуляра в трубочку и убрала в ридикюль.

В объявлении его называли Бутчем Кэссиди.

Бутч[13]. Какое жуткое имя. Почти такое же нелепое, как ее собственная фамилия. Интересно, отчего его так прозвали. У подобных имен всегда есть история. Имя ему не шло, так что как она ни старалась, но про себя всегда звала его Ноублом Солтом.

В этом не было смысла. В нем не было смысла. В циркуляре говорилось, что он вооружен и опасен, что его ищут, потому что он совершил множество ограблений и орудовал в разных штатах. Пассажирам предлагалось внимательно оглядеть своих спутников и лишь затем садиться в поезд, ведь тем же поездом могли ехать бандиты: полиция разыскивала не одного только Ноубла Солта, точнее Бутча Кэссиди. Власти предупреждали, что сообщником Кэссиди является некий Гарри Лонгбау по прозвищу Сандэнс-Кид, и полагали, что преступники скрываются вместе.

Она стала высматривать Ноубла Солта среди зрителей в каждом зале, где пела, и всякий раз, уходя со сцены, ждала, что он выйдет ей навстречу из-за кулис. Потом она решила, что ей все это просто пригрезилось. Но у Огастеса остались его часы, дорогая вещица, и он тоже без конца вспоминал про доктора Солта.