Бутча он не пригласил, да тот и не рвался поехать. Не хватало еще взваливать на себя ответственность за родню Гарри. Он и так уже чувствовал себя ответственным за его женщину. Лучше ему держаться подальше от семьи Сандэнса. Если они хоть немного похожи на Гарри, то непременно вынюхают, кто он такой, и постараются получить премию за его поимку.

Бутч не думал, что хоть кому-то из богачей, собравшихся в набитом до отказа зале нью-йоркского мюзик-холла, взбредет в голову присмотреться к нему, даже если он весь вечер просидит у них прямо под носом. И все же рисковать не хотелось – не теперь, когда ему предстояло вот-вот навсегда уехать. Поэтому в третий вечер он подождал у служебного входа в театр, пока дверь не распахнулась и не выпустила на улицу мужчину, крайне увлеченного собственной сигарой. Бутч придержал дверь, шагнул за порог и чуть не упал, споткнувшись об огромный мешок соли, лежавший прямо в проходе. Соль фирмы «Ноубл Солт», прямиком из Солт-Лейк-Сити, как и сам Бутч. Перешагнув через мешок, он двинулся дальше неторопливой походкой, которую отточил за годы преступной карьеры.

Приятная улыбка, спокойный голос и четкий план открывают почти все двери. Нужно просто зайти в помещение, понимая, чего ты хочешь, взять это и уйти. Если ты достаточно крупный парень – или достаточно дружелюбный, хотя бы с виду, – мало кто станет тебе противоречить. Как раз поэтому Бутч безнаказанно грабил банки и поезда, умудряясь не убивать невинных. Множество невинных все же погибло, – не согласилась совесть.

– Не от моих рук, – возразил он.

Все рано или поздно попадаются. И ты попадешься, – бросила совесть. В этом он не сомневался. И все же он отогнал от себя все мысли об этом и сосредоточился на Джейн Туссейнт. Вид из-за сцены открывался не лучший, однако здесь имелся табурет – наверное, для рабочего, который открывал занавес, хотя его нигде не было видно. Бутч прихватил табурет, отыскал себе место за пыльными кулисами, сел, положив руки на колени и уперевшись каблуками в перекладину между ножек табурета, и взглянул в дырочку в заднике. Он сказал Гарри, что смотреть на певицу не хочет. Он хотел только слушать, хотя отсюда мог неплохо рассмотреть ее узкую спину.

Волосы у нее были собраны в высокую прическу, а перья и самоцветы, вплетенные в пряди, сияли в свете софитов, едва она поворачивала голову. На ней было огненно-красное платье, плотно облегавшее грудь, с неширокой юбкой, позволявшей делать лишь небольшие шажки.

В этот вечер аплодисменты донеслись до него так же, как до нее, откуда-то спереди. Звук поднимался, полнился и казался при этом столь же новым, каким стал для него ее голос на самом первом концерте. Наверное, рабочий сцены все же вернулся, потому что занавес опустился с громким скрипом, различимым даже сквозь не смолкавшие аплодисменты. Джейн Туссейнт, придерживая юбки рукой, сбежала со сцены.

– На бис споешь «Ох, плачь же, плачь же». Об этом просил мистер Карнеги, – произнес прекрасно одетый немолодой мужчина, поджидавший в кулисах. На нем был фрак с длинными фалдами и белоснежная сорочка, сиявшая даже в пыльном полумраке. Он носил монокль – сверкающая цепочка тянулась от глаза к нагрудному карману. Из волос у него имелись лишь брови – и голова, и щеки были совершенно гладкими.

– Не сегодня, Оливер. Я не выйду на бис. Огастес болен.

Хм-м. Судя по речи, она не француженка. Скорее англичанка, как его мать. У него внутри снова все перевернулось от тоски по дому.

– С ним все в порядке, Джейн, – настаивал лысый мужчина. – Занавес поднимается. Иди. Оркестрантов уже предупредили.