Он ехал на восток, так далеко, как только мог, и даже дальше, к той единственной свободе, которая у него еще оставалась.

Голос твой сладок,

Оба мы несвободны.

Пой, соловушка.

– Будь я проклят, – потрясенно прошептал Бутч. Он не знал ни названия песни, ни языка, на котором ее исполняли, но все это не имело значения. Голос певицы был так чист, так высок, что у него в голове, больно отдаваясь в груди, будто бы звенел колокол. Боль была одновременно и нестерпимой, и сладкой.

– Она похожа на Этель, – с явным упреком шепнул ему на ухо Гарри, когда Джейн Туссейнт допела первую песню. – Поэтому она тебе понравилась.

Сандэнс вечно подозревал, что у них с Этель что-то есть. Но Бутч любил ее как сестру, а сама она была верна Гарри Сандэнсу Лонгбау, пусть даже тот и не заслуживал ее преданности.

Певица действительно походила на Этель. Обе были примерно одного возраста и одного роста, с густыми темными волосами и тонкими чертами лица. Но Бутчу она понравилась не поэтому.

Ему понравилось, что благодаря ее пению он перестал ощущать тревогу. И усталость. Ее голос воскрешал в памяти все прекрасное, чистое. Все любимое и дорогое сердцу. Долину, которую он никогда больше не увидит. Людей, которых оставил позади. Любовь, которую ему дарили и которую он не возвращал.

Джейн Туссейнт, которую прозвали Парижским соловьем, пела и кланялась, а потом снова пела и снова кланялась, но со зрителями не заговаривала, вообще не говорила ни слова. Она лишь пела, и ее голос завораживал всех в огромном зрительном зале, а строгая красота приковывала взгляды. И все же Бутч закрывал глаза всякий раз, когда она начинала петь.

Как ни странно, он не хотел смотреть на нее и лишь слушал, думая, как ему хотелось бы вместо нее увидеть мать, как хотелось бы, чтобы мать сидела с ним рядом в огромном зале, где стены в точности отражали каждый звук, а зрители, все как на подбор богачи, выглядели так изысканно, словно каждому из них принадлежал целый мир или хотя бы немалая его часть.

Энн Паркер понравился бы концерт. А еще она гордилась бы, что концерт понравился ему.

В тот вечер выступала не только Джейн Туссейнт, но и его, и всех остальных зрителей интересовала только она. Он слушал ее три вечера подряд, с трудом раздобыв билеты, один раз – с балкона, один раз – из партера и еще один раз – из темных закутков позади сцены, потому что по соседству с его местом в первом ряду расселись сплошь видные политики и финансовые воротилы. Сам мистер Эдвард Гарриман появился в собственной ложе вместе с семейством Вандербильт.

Судя по всему, гастроли устроил Гарриман. Было объявлено, что мисс Джейн Туссейнт проедет вдоль Восточного побережья на поездах «Объединенной Тихоокеанской железной дороги» и даст концерты во всех крупных городах.

Над парадным входом в мюзик-холл, который Эндрю Карнеги выстроил близ Центрального парка, колыхался широкий транспарант с надписью «Объединенная Тихоокеанская железная дорога приветствует Джейн Туссейнт».

В этом шестиэтажном здании, с его полукруглыми итальянскими окнами, стенами из светлого камня и флагами, что развевались под приправленным морской солью манхэттенским ветром, все кричало о богатстве и роскоши.

Растянутое над входом красное полотнище манило Бутча, как огонь мотылька… Или поезд бандита. А Гарриман еще праздновал очередную победу – покупку южной железной дороги, которую он присоединил к своей железнодорожной империи.

– «Объединенная Тихоокеанская»… Это ведь старины Гарримана компания? – спросил Сандэнс с таким видом, словно они обсуждали затерянное среди скал ранчо, а не крупнейшую сеть железных дорог во всей стране. – Но как он со всем этим связан? И что здесь делает?