Чего-то ждал, но ничего не происходило. Всё было просто. Обыденно и знакомо. Темнота не добавляла остроты ощущений. В соседней деревне за лесом лаяли собаки, им отзывались псы его деревни, отдалённо подтявкивали с полустанка. Ближе к рассвету эстафету перенимали петухи, с восходом солнца окрест гудели трактора.

Книга же уводила в неведомые дали, необъятные просторы, а сердце замирало от острых неизведанных приключений. Когда замлели ноги от чтения стоя, просто сполз спиной по стволу липы и читал сидя на траве. В реальность его вернули тихо подкравшиеся сумерки. Сначала стали сливаться буквы в словах, затем слова в строчках. Молодые острые глаза долго боролись, книга не отпускала, но ночь оказалась сильнее. До своей деревни все три километра почти бежал, рискуя навернуться в темноте и расквасить физиономию. Но тропинки были знакомые, по ним часто возвращался под утро, а дома ждала волшебная лампа Аладдина – в виде керосинки со стеклянным колпаком. Только она могла вернуть его немедленно в этот сказочно-суровый мир.

Мать так и нашла его утром, спящим за столом, уткнувшись лицом в книгу. Сон сморил под самое утро, когда керосин почти выгорел. Да и сам сон был продолжением залпом прочтённых приключений. Получив по полной от матери за спалённую недельную норму керосина, вместо школы убежал в лес, дочитывать. Последние листы ушли на самокрутки и, дойдя до них, ему хотелось выть волком – от недосказанности. Накануне начал читать с середины, где вчера на свою голову раскрыл от скуки предназначенную на козьи ножки книгу. Первых листов тоже не было. Так до сумерек и просидел в лесу, поглощая первую половину.

С этого дня всё пошло по-другому. Названье книги и её автор остались неизвестными, растворившись в дыме заглавных страниц и улетев в белый свет картонными пыжами из тиснёной обложки. Содержимое, наоборот, приобрело долгую жизнь, перекочевав с пожелтевшей бумаги в каждую клеточку мозга.

В книге неторопливо повествовалось о суровой жизни таёжных профессиональных охотников, немногословных староверов, выбравших тайгу своей средой обитания, полностью живущих добычей пушнины и дикого мяса. Невиданные красоты перемешались здесь с суровой реальностью, тяжёлым бытом, опасными встречами с хищниками, жёстокой конкуренцией в угодьях, доходящей до перестрелок. Подкупали люди своей стойкостью, мужской дружбой, железной выдержкой и суровой невозмутимостью. Эмоциям здесь места не было, лишним словам тоже. Таёжная осень баловала тёплым, ярким закатом; золотой самородок блеснул в горном ручье то ли у самых ног; обдав зловонным дыханьем, от верного выстрела свалился голодный шатун… Только перекинутся взглядом или парой слов – и снова за дело. Вот это люди! Вот это места! Вот это – его. Это то, чего ему так не хватало.

Впоследствии, зачитав до дыр книгу, с ней рос, мужал. На героев равнялся. Можно сказать, заболел тайгой. Решил непременно туда попасть после окончания школы, затем после армии, затем после женитьбы, затем после того, как подрастут и встанут на ноги дети. Не расстался с мечтой и когда в школу пошли внуки. Правда, дети уже давно жили в Москве, а внуки пошли в московские колледжи со специальным уклоном: внучка – с углублённым изучением английского, а внук – с физико-математическим. Сам же остался верен своему краю, своей деревне и своей мечте. Впрочем, своей мечте он был верен всегда, что бы не случалось, чем бы не занимался, равнялся по героям неизвестной книги.

Ловил ли в послевоенные полуголодные годы к домашнему столу пескарей с голавлями и плотвой в маленькой речушке у деревни, либо ставил петли на зайцев с той же целью, представлял, что вытаскивает из горной таёжной речки радужную форель или хариуса, а запутавшийся в петле заяц меньше чем на оленя-пантача не тянул. Уже в зрелом возрасте, постигнув все тонкости охоты в своей местности, став профессионалом высшего класса, не мог отказаться от своей мечты. Тропил куницу в соседнем лесу, а мысленно шёл за чёрным соболем. Выкладывал приваду на рыжую плутовку, посетившую его курятник, а представлял, что вот-вот добудет драгоценную чернобурку.