Тайга не отпускала. Иван Сергеевич попытался подняться. В глазах всё завертелось, валила с ног слабость. Стараясь не делать никаких резких движений, взялся за дела. Первым делом – печь. Привык закладывать дрова перед уходом, и теперь оставалось только поднести спичку. Вновь вспомнил добрым словом отца с дедом, от кого перенял привычку. Когда жестяная печка сделалась малиново-красной, наполняя зимовье сладостным теплом, занялся ногой. Пальцы всё-таки отморозил, из раны от сука сочилась сукровица. Вся нога ниже колена припухла и колола миллионами маленьких иголок. Сжав зубы, старался выдавить из раны всё лишнее. Иглой, смоченной в водке, выковыривал из неё мелкий мусор от сука и ворсинки одежды.

Пригодились и сухари, что не выкинул после визита росомахи. Подняться в лабаз сегодня он бы не смог. К вечеру поднялась температура. Всю ночь Шельма не сомкнула глаз, следя за метавшимся в бреду хозяином. Утром, в положенное время, разбудила его, вылизывая лицо. Успокоилась только, когда он слез с нар, умылся ледяной водой и принялся за печку.

К вечеру следующего дня ещё сильнее распухла и посинела нога. Почернели пальцы. От раны стал исходить неприятный запах. Он знал, что это означает.

Дни пролетели то в бреду, то в проблесках сознания. Каждое утро его неизменно стаскивала с нар Шельма. Да и днём, если хозяин надолго проваливался в мир грёз, выждав, она приводила его в чувство, вылизывая лицо.

В последний день перед вертолётом, приходя в себя, он несколько раз наказывал собаке: «Завтра, Шельма, завтра». Они понимали друг друга.

Вновь всё повторилось: температура под сорок, ночной бред и язык Шельмы, приводящий в чувство утром.

С собой не брал ничего, всё оставлял здесь, даже ружьё, только лёгкие сани и мешки со шкурами. Брал собственный лабаз штурмом, похлеще росомахи. Семь потов сошло, пока подтащил лестницу. Много раз садился отдохнуть, восстанавливая дыхание. Шельма и та, прыгая на трёх лапах, зубами старалась ухватить перекладину лестницы, помогая хозяину. По лестнице поднимался, в основном, подтягиваясь на руках и упираясь здоровой ногой. Правая почти не слушалась. Зная, что повторить это вряд ли получится, распихивал шкуры по холщёвым мешкам и скидывал их вниз Шельме.

Вышел за несколько часов до оговоренного времени прилёта. До места, где мог приземлиться вертолёт, всего километр, но его ещё нужно было пройти. Бурлаком впрягшись в сани, повиснув на двух лыжных палках, делал шаг, затем, перенеся центр тяжести, подтягивал вторую лыжу. Ногу разнесло так, что не лезла ни одна обувь, пришлось её просто обмотать куском шерстяного одеяла, перетянув бечёвкой, и привязать к лыже. Пот заливал лицо, капая с носа и ресниц, насквозь вымочил одежду и, казалось, плескался даже в меховом чулке. Сердце выпрыгивало из груди. Не хватало дыхания, но метр за метром он сокращал расстояние до намеченной точки. Взглядом намечал на пути кустик или приметный стебелёк, торчащий из-под снега, доходил до него и устраивал маленькую передышку, повиснув на палках. Чем ближе заветная поляна, тем ближе намечал вехи, сократив расстояние буквально до двух десятков метров. Сзади на трёх лапах ковыляла Шельма.

Вертолётчики не подвели. Оказавшись на краю нужной опушки и переводя дыхание, повиснув на палках, услышал отдалённый гул. Чёрная точка на горизонте быстро росла, превращаясь в ярко-голубой вертолёт нефтяников.

Воткнув в снег лыжные палки, поднял руки со сжатыми кулаками. Последние силы вложил в победный звериный крик. Он – зверь! Он – вьюга! Он сделал это!

Очнулся уже на носилках, на полу вертолёта. Распаковал нужный мешок и небрежно кинул на откидное сиденье обещанную связку соболей. Видя его состояние, вертолётчики молча подали спутниковый телефон. Набрал нужный номер. Его укрыли с головой брезентом, чтоб отсечь гул двигателя. Телефон взяла дочь.