В то время стоял в деревне егерский полк, и один егерь начал Викторку донимать, ходить за ней неотступно. Она в церковь, он следом, да еще и стоит всю службу рядом – не на алтарь, а на нее глядит. Она на покос, он туда же; словом, куда она, туда и он. Люди говорили, будто он не в своем уме, а Викторка, услышав, как подруги о нем судачат, сказала:

– И чего этот солдат за мной ходит? Еще и молчком, точно упырь какой. Когда он рядом, меня дрожь пробирает, а от его взгляда голова кружится.

Ох уж этот взгляд! Все считали его глаза недобрыми, мало того – говорили даже, будто в темноте они светятся; черные же сросшиеся брови, напоминавшие крылья ворона, были явным признаком человека с дурными помыслами. Некоторые, однако, его жалели, говоря:

– Он не виноват, что таким уродился. А сглазить он может далеко не каждого, и потому не нужно его бояться.

Но женщина, на чьего ребенка взглянул черный егерь, спешила сразу вытереть детское личико белым платком, и все деревенские в любой младенческой хвори винили только этого солдата.

Впрочем, в конце концов сельчане привыкли к сумрачному чужаку, и иные девушки начали даже поговаривать, что не такой уж он и противный, хотя и очень неприветливый. Но большинство все же сходилось во мнении, что вид у него слишком чудной.

– Бог знает, кто он и откуда родом; может, он и не человек вовсе; так и тянет перекреститься и сказать: «С нами Господь, а ты, нечистый, сгинь-пропади!» Ведь он не танцует, не говорит, не поет. Нет уж, лучше держаться от него подальше.

И на егеря перестали обращать внимание. Ну да людям-то легко было от него отвернуться, ведь он не бродил за ними по пятам. А вот жизнь Викторки превратилась в ад.

Она уже и дом без крайней надобности не покидала – лишь бы не видеть этого назойливого преследователя. Ее и музыка больше не радовала – ведь, пока она танцевала, из какого-нибудь угла на нее непременно таращилась пара черных глаз. И на посиделки она с подружками больше не ходила, потому что знала: если не прямо в комнате, то, значит, снаружи под окном неотступно стоит черный егерь, и от этого у нее путалась пряжа и срывался голос. Подружки замечали, что она изменилась, но никто и подумать не мог, что виной всему солдат; его считали дурачком, который тенью бродит за Викторкой, а она ему это позволяет, потому что ей попросту все равно.

Но однажды Викторка сказала подружкам:

– Ох, девчата, вот бы какой жених для меня объявился! Бедный или богатый, красивый или уродливый – не важно, я бы тотчас за него пошла, лишь бы он не из нашей деревни был!

– Да что ты такое говоришь?! Неужто тебе дома так опротивело? Неужто тебе здесь больше не нравится? – удивились девушки.

– Вовсе нет, и в мыслях такого не было. Но не в силах я больше терпеть рядом с собой этого черного егеря. Вы и представить не можете, как этот надоеда мучит и терзает меня. Мне повсюду его глаза мерещатся, так что и не до сна мне, и не до молитв! – со слезами жаловалась подругам Викторка.

– Ах господи, так почему же ты его не отвадишь? Не скажешь, чтобы не ходил за тобой и не досаждал? – всполошились подружки.

– Да разве я не говорила? Нет, не прямо ему… Со своей тенью не поговоришь… Но я передала просьбу через его товарища.

– И что? Не послушался? – спросили девушки.

– Мало того что не послушался, так еще и сказал, что я не смею ему указывать, куда ходить, что он вправе сам выбирать дорогу. И по правде говоря, он же не говорил, что я ему нравлюсь, так разве могу я запретить ему идти за мной?

– Экий невежа! – возмутились подружки. – Много он о себе возомнил! Надо ему как-нибудь отомстить!