Но многие, очень многие колебались. «А как же моя работа? Моя должность?» – сокрушённо вздыхал один. «А мои бесценные слоники? Кто же будет их переставлять с места на место, если я уеду?» – вторила ему дама с печальными глазами. «А вдруг мы заблудимся? Вдруг не вернёмся? Здесь хоть и плохо, но привычно…» – испуганно шептал кто-то очень робкий, прячась за спины других.

Водитель не торопил. Не уговаривал. Он просто стоял у распахнутых дверей своего удивительного автобуса, и его спокойное, светлое лицо было лучшим из всех возможных приглашений.

– Автобус отправляется ровно через десять минут, – так же тихо, но твёрдо произнёс он. – Выбор, друзья мои, за вами.

И эти десять минут для многих в Городе Тусклых Фонарей, где, казалось, ничего не менялось веками, стали самыми быстрыми, самыми важными, самыми решающими минутами в их никогда по-настоящему не начавшейся жизни.

Десять крошечных минут! Всего лишь десять ударов старых городских часов, всегда спешивших проводить ещё один серый день, – и вот они, эти минуты, летели сейчас с небывалой, почти пугающей быстротой. Десять песчинок времени, чтобы решить: остаться ли в этой затхлой, но такой до боли знакомой тишине Города Тусклых Фонарей, или… или рискнуть всем, шагнув в этот манящий, тёплый полумрак неведомого автобуса, обещавшего нечто совершенно иное.

Алёша, уже не чувствуя под ногами холодных камней площади, стоял на первой ступеньке. Он не смел оглянуться. Боялся, что если встретится взглядом с родными, хоть и такими же серыми, как всё вокруг, стенами своего дома, то вся его отчаянная решимость рассыплется, как карточный домик под порывом сквозняка. Сердце? О, оно не просто билось – оно трепетало, как пойманный птенец, и в этом трепете смешались и страх перед неизведанным, и ликующая, почти детская надежда на чудо.

Следом за ним, покряхтывая и тяжело опираясь на свою верную клюку, но с неожиданной для её преклонных лет твёрдостью во взгляде, поднялась в салон старушка Марфа Степановна. Всю свою долгую, как полярная ночь, жизнь она провела в крохотном домике на самой окраине Города. Единственным её окошком в большой мир была маленькая, закопчённая форточка, выходившая на унылый, заросший бурьяном пустырь. А мечтала она, о, как она мечтала увидеть море! Настоящее, живое, безбрежное, с высокими, как горы, волнами и крикливыми белыми чайками, о котором читала когда-то в единственной своей книжке с выцветшими картинками – чудом уцелевшем осколке далёкого, почти забытого детства. «Эх, была не была, – прошептала она, осеняя себя широким, привычным крестным знамением. – Хуже-то, поди, уже не будет, чем здесь, в этой вечной сырости. А вдруг и вправду – море? Господи, благослови!»

Молодой стихотворец, Валентин, долго топтался у входа, не решаясь переступить порог. В его потёртом, видавшем виды саквояже покоились пухлые тетради, исписанные мелким, убористым почерком. Стихи его, полные изысканной, почти болезненной печали, туманных аллегорий и сложных, вычурных метафор, воспевали все мыслимые и немыслимые оттенки серого. Его даже хвалили в местном литературном кружке, состоявшем, впрочем, всего из трёх таких же сумрачных пиитов. Но сейчас, глядя на этот тёплый, живой свет, льющийся из открытых дверей автобуса, он вдруг с какой-то пронзительной, почти физической ясностью ощутил всю мертвенность, всю фальшь своих выстраданных творений. «О чём я писал? – билась в его голове отчаянная мысль. – О тенях теней? О прахе и тлене? А ведь где-то, где-то есть настоящий, несотворённый Свет…» Он решительно шагнул внутрь, едва не выронив из ослабевших рук свой саквояж.