– Ну отпитое, и че? Любчик все равно т-такого небось и в глаза не видела. Ромашек на лугу нарвем. Хорош, б-бери любую и деру! – подгонял Валик.

– Да? Знаешь, куда она тебе эту отпитую запихает?

– Бабы – существа гордые! – с видом знатока подтвердил Кит.

– Да ты-то сам б-бабу хоть раз щупал? – окрысился Валик.

– Ну…

– Валим, пока не спалились. Бери вот эту, п-почти целая…

– Вот и даст тебе Любчик тоже – «почти». Бутылка почти целая, и ты будешь почти целочка. Достойное завершение лета, а? – пока Стрижак огрызался, внутри у него кипела напряженная работа мысли. Мозг скрупулезно взвешивал «за» и «против», просчитывал риски и вероятности. Наконец, Стрижак решил: – В погреб пойдем.

– А там что? Огурцы маринованные на закусь?

– Какая закусь, дурак? Это у вас по подвалам огурцы да опята. А у Мысина винный погреб. Я краем глаза видел, когда здесь был…

– Бля, Ст-трижак, опять т-ты что-то выдумал… – застонал Валик.

– Нихуя я не выдумал! Хочешь – пиздуй отсюда. Только потом третьим к нам не просись, понял? И ты, Кит, если хочешь – вали. А сиськи – вон, к зеркалу подойди, футболку сними да гляди, сколько влезет.

– Пошел ты! Я с тобой… – обиженно пробурчал тот.

Валик застонал обреченно, понимая, что никуда он отсюда не денется. Если их спалят – никто не будет разбираться, кто взял бутыль, а кто благородно ушел, отказавшись от воровства; достанется всем, так что «сгорел сарай – гори и хата». К тому же решимости придавали мысли о дорожке темных волос, ведущих под расстегнутые джинсовые шорты Любки.

– Сука! – выругался он, досадуя и на Стрижака, и на себя. – Давай т-только быстро.

– Че давай? Пошли!

Вход в погреб оказался на кухне. Впрочем, опять же, погребом это можно было назвать с натяжкой. Погреб был у бабушки Валика, у ее соседки тети Тани, совсем тесный и неустроенный – ее муж обещал доделать к сентябрю, но слег в больницу с почечной коликой… Погреб был и у Холодцовых – по словам Кита, целый подземный дворец, где деревянные стеллажи ломились от всяческой снеди и обитала целая колония крыс-альбиносов. Но погреб Мысина снова выделялся: вниз вела не приставная, а удобная маршевая лестница; свет давала не голая желтушная «лампочка Ильича», а гудящая голубоватая люминесцентная. В подвале было зябко, как в холодильнике – видимо, работала какая-то морозильная установка. Вместо закруток и картохи на стеллажах благородно пылились винные бутылки со сложносочиненными этикетками. Некоторые были такие старые, что отклеивались, и кто-то – вероятно, Мысин – зафиксировал их скотчем. У противоположной стены, подвешенные на крюк за копытце, болтались свиные ноги. Валик нерешительно понюхал, скривился:

– Фу! У него мясо п-пропало!

– Эх, деревня! Это ж хамон!

– Это че еще? – спросил Стрижак без интереса – внимание его было поглощено поисками гостинца, достойного Любки.

– Мясо такое, дорогое, испанское, – объяснил Кит. – Его засаливают и вывешивают на солнце, чтобы спровоцировать процессы ферментации…

– Чего?

– Ну, гниения. А потом его режут тонкими ломтиками и едят с вином и дыней…

– Фу! Прям гнилое едят? Бля, хуй проссышь этих буржуев. Мать ходит по рынку, нюхает, чтоб гнилье не подсунули, а эти аж из Испании тащат…

– Т-ты не болтай, а б-бери что надо, и уходим!

– Да нехера тут брать. Компоты одни! – с досадой воскликнул Стрижак, невольно цитируя своего отца, который любые алкогольные напитки градусом ниже сорока уничижительно называл «компотом», а игристые – «шипучкой».

– Да епт, что тебе теперь-то не так?

– Да все не так! – Стрижак пнул стеллаж с бутылками, те жалобно зазвенели. – Нам вискарик надо или конину хотя бы, а не это… Сука, где-то же он их хранит, а?