– У неё нет титула. Нет записанного имени. Нет признанного происхождения. Но вы знаете, кто она. Вы все это знаете.

Он сделал шаг вперёд. В зале не шелохнулись. Даже дыхание стало реже, как будто звук шагов был уже нарушением порядка.

– Я не пришёл вас судить. Не пришёл требовать или умолять. Я пришёл, чтобы назвать. Потому что отныне это имя будет существовать – независимо от того, признаете вы его или нет.

Он опустил взгляд на девочку, положил ладонь ей на грудь.

– Она не будет звать вас матерями. Не будет считать вас хранителями. Она ничего вам не должна. Но она всё запомнит. Даже то, чего не видела.

Он снова поднял глаза на зал.

– И однажды назовёт по именам всех. Кто был. И кто должен исчезнуть.

Он замолчал, и тишина, наступившая после, не была облегчением. Она давила.

Имя ей… Эстер.

Он произнёс это спокойно. Без нажима. Но в зале стало холоднее.

Никто не произнёс этого имени вслух, никто не повторил его про себя. Но оно уже зафиксировалось – как факт, как граница, после которой начинается совсем другой порядок.

Лирхт повернулся и ушёл. Девочка прижалась к нему – не из страха, а просто потому, что так было правильно. Он не оборачивался. И никто не посмел остановить его.

Когда Лирхт вернулся, он не искал встречи.

Не объяснялся.

Прошёл вглубь дома, как будто ничего не случилось, и исчез в своих покоях.

Но тишина не работала в этом доме.

Особенно с теми, кто умел слышать между словами.

Паулин узнала не от него.

Даже не от кого-то из приближённых.

Просто проходя мимо кухни, услышала обрывок разговора:

– Сказал прямо на Совете. При всех. "Имя ей – Эстер". Вот так. Даже не дрогнул.

Она остановилась.

Медленно.

Как будто ноги сами отказались идти дальше.

– Кто сказал?

Голос её был тихим.

Слишком спокойным.

Слуга обернулся – молодой, бледный, замер в панике.

– Я… я не должен был говорить. Это… Это просто до нас дошло. От тех, кто сопровождал. Он назвал девочку. Прямо на Совете. Перед старейшинами.

Молчание повисло такое, что в нём будто задохнулся воздух.

Паулин посмотрела на него не как на доносчика – как на свидетеля. Затем развернулась и ушла, не сказав ни слова.

В коридоре стало тише. Даже стены будто выпрямились.

Когда она дошла до своей комнаты, дверь закрылась уже чуть громче, чем следовало бы.

И этого хватило.

Она стояла у окна, спиной ко всему.

Не злилась вслух. Не рвала ничего. Не кричала.

Но сжала руки так сильно, что побелели костяшки пальцев.

– Он не посчитал нужным спросить, – сказала она в пустоту.

– Просто назвал. Перед ними. Как будто это его ребёнок. Его слово. Его право.

В её голосе не было истерики. Была ясность.

– Хорошо. Пусть теперь сам и объясняет, что он сделал.

Она не планировала идти за ним. Просто оказалась в том же крыле, в тот же час.

Случайно – по пути.

Слишком много «случайно» за последние дни.

Готье шёл, как всегда, не спеша. Тихо, будто его походка была продолжением мысли, а не движением. Весь в себе. Всегда. Невозмутимый.

Люси следовала за ним. Чуть в стороне, на шаг позади.

Ты часто бываешь в нижнем кабинете? – спросила она почти небрежно. – Там темно даже днём.

Он не обернулся.

– Там спокойно.

Она улыбнулась – будто услышала не ответ, а возможность.

– А чем ты там занимаешься?

– Читаю.

– Что читаешь?

– Разное.

Пауза.

Он остановился у арочного прохода, бросил взгляд на витраж.

– Иногда ничего.

Она подошла ближе, коснулась пальцами перил.

– А ты всегда всё знаешь, да? Кто где был, что решил, кто солгал.

– Нет, – ответил он спокойно. – Я просто слушаю дольше, чем остальные.

Её щёки слегка порозовели. Он не смотрел на неё – смотрел мимо, как будто видел через стены.