Он влетел, как буря, забыв, кто он, куда идёт и зачем до сих пор дышит.

Шёлковая ткань упала с кресла, как сброшенная простыня.

В воздухе – запах жасмина и старой магии.

На кровати – Паулин и Шион, полуголые, раскалённые, не от стыда – от власти.

И у стены – та самая кукла.

Рядом – аккуратно сложенная белая ткань.

Тонкая, как вуаль.

Та самая простыня.

И зазвучала… Мелодия.

Колыбельная. Без слов. Механический звон из прошлого, который не должен был звучать.

– Что вы творите? – голос Лирхт сорвался. – Это святотатство. Это не просто магия. Это… это ты… – он указал на Шион – ты во всём этом виновата!

Шион встала. Медленно. Плечи расправлены.

– Нет, – сказала она. – Не я. Я ничего не оживляла. Я просто не заперла дверь.

– Ты манипулируешь ею! Ты вживила воспоминания! Ты…

– Она не кукла.

– И ты сам знаешь: это не я в её голосе. Не я в её взгляде.

Он отвернулся.

На секунду.

А когда снова посмотрел на Паулин – она изменилась.

Лицо – другое.

Но до боли знакомое.

Мягкое. Страшное. Родное. Любимое.

Голос – не театральный. Настоящий.

Здравствуй, Лирхт, – сказала она.

– Я пришла. Или… ты сам меня позвал?

Он задохнулся.

– Нет… Ты не… ты не можешь быть…

– Ты прав, – голос дрогнул. Но не сломался.

– Она умерла.

– Ты больше никогда её не увидишь.

Он стоял. Как человек, которому оставили надежду… только чтобы сжечь на его глазах.

Паулин снова стала собой.

Холодной. Современной. Непринадлежащей.

– Но я помню тебя.

– Помню, как ты стоял у двери. Помню ткань, упавшую на пол. Помню, что ты сказал.

Пауза.

Она подняла ту же простыню.

Скомкала.

И – бросила ему под ноги.

– Шоу окончено, Лирхт. Можешь идти.

И он стоял.

Слишком живой, чтобы упасть.

Слишком мёртвый, чтобы дышать.

Они сидели в саду. В углу, где не росли даже трава.

Где землю однажды прокопали слишком глубоко, а потом… не засыпали как следует.

Паулин держала простыню. Ту самую.

Мятая. Побелевшая. До тошноты знакомая.

Шион молчала. Просто сидела рядом.

В пальцах – чашка с травами, уже остывшими.

В глазах – ничего, кроме усталости. И понимания.

– Я не знала, что это будет так, – сказала Паулин.

– Никто не знает, – ответила Шион. – Ни одна из нас. Мы только думаем, что готовы.

– А он… – Паулин замолчала.

Шион посмотрела в сторону, к старому дереву.

– Он тебя слышал. Он слышал, как ты молчишь каждый вечер.

Простыня дрожала в её руках.

– Прости, – сказала она. Не Лирхт. Ребёнку.

– Прости, что не смогла остаться мёртвой. Прости, что вернулась без тебя.

Она поднялась. Подошла к старой чаше из камня.

Положила туда ткань. Простыню. И подожгла.

Пламя не было ярким. Оно было жадным.

Когда оно почти догорело, Паулин опустилась на колени.

Склонилась.

Положила ладонь на землю рядом с очагом. И заговорила.

Не вслух. Не для слуха.

Язык – старый. Жреческий.

Слова – текли, как вода. Ритмично. Почти напевно.

Шион склонила голову.

Те, кто слышал бы это, знали бы: молится только та, кто однажды умирала.

Когда всё стихло, Паулин выпрямилась.

Взяла со скамьи маленькую куклу.

Сильно прижала к груди. Как будто это было сердце.

Я пойду, – сказала она.

– Куда?

– Туда, где он лежит. Где лежим мы.

Шион не ответила. Только поднялась.

Положила руку ей на плечо.

И на секунду – ничего не происходило.

Но это была секунда, которая останется между ними навсегда.

Место было пустым.

Никаких табличек.

Никаких названий.

Только небольшой полукруг камней, заросших мхом, и лёгкий запах сырости, который появляется там, где когда-то плакали по-настоящему.

Паулин подошла медленно.

Без плаща. Без знаков. Без имени.

В руках – тряпичная кукла, которую она держала как дитя, не как предмет.