«Если ты всё ещё помнишь, кто ты – не приходи на свадьбу.»

Рукопись Шион была неизменна: резкая, будто диктовала из недоверия.

Паулин перечитывала слова вновь и вновь, как приговор и как надежду одновременно. Её пальцы сжимали свиток так, будто от силы хватки зависело, выдержит ли она ночь. Но кто я теперь?

– Ты умеешь молчать, как будто в этом есть спасение, – раздалось из полумрака.

Он стоял в дверях. Лирхт. Его силуэт был вырезан из темноты, чёткий, спокойный – как ответ, который никто не просил.

Паулин не обернулась. Только закрыла глаза.

– Ты боялся, что я уйду? – тихо.

– Нет, – произнёс он, медленно приближаясь. – Я боялся, что останешься – не потому что хочешь, а потому что уже слишком устала делать выбор.

Он сел напротив, между ними осел немой, тяжёлый воздух – будто пространство тоже не решалось говорить.

– Я помню, – сказала она. – Помню, как быть Ленц. Как стоять на балконе в утреннем свете, когда дыхание ещё не успело стать страхом. Как смеяться с Люси, не зная, что за нами следят. Я помню, как она исчезла, пока я пряталась от самой себя.

Лирхт молчал. Только в глазах мелькнуло то, чего он обычно скрывал – усталость.

Может, сожаление. Может – горечь.

Люси жива, – сказал он наконец. Ровно. Почти беззвучно.

Весь мир сжался до этой фразы. Комната перестала дышать.

Паулин медленно выпрямилась. Голос её сорвался:

– Где?..

– Внизу. Под наблюдением. Она… стабильна. Но изменчива. Слишком долго была рядом с тем, что не должно касаться человеческой души. Она стала чем-то другим. Или только начинает становиться.

Паулин встала. В её движениях не было грации, только напряжение. Сила, которую трудно было назвать собственной.

– Зачем ты говоришь мне это сейчас?

– Потому что завтра – не только про тебя. И не про меня. Завтра решит, кто выживёт:

человек, которого ты хранила в себе, или та, что училась убивать, чтобы выжить. А может, ни одна из них.

Она отвернулась. Взгляд уткнулся в огонь. Свиток в руках дрогнул, и край бумаги затрещал, охваченный пламенем. Пепел начал осыпаться, сыпаться в ладони – серый, как зола сгоревшего имени.

– Я скажу тебе завтра. При всех. При ней. При тебе. – Голос Паулин был тихим, но точным, как удар по стеклу.

– Жду. – Лирхт встал. Его голос звучал ровно, но взгляд – нет. – Но не надеюсь.

Он вышел, как всегда – не оборачиваясь.

Пепел осыпался между пальцев. Падал на пол, как снежинки конца мира. И только одна мысль не отпускала Паулин:

Я больше не пешка. Но кем я тогда стала?

День Х.

Комната не была залом. Это была яма – выложенная гладким камнем, вычищенная, вылизанная до блеска. Ни окон. Только щели в потолке, сквозь которые проникал тусклый свет факелов – рассеянный, как взгляд солдата, привыкшего к казням.

Посреди стояла она.

На Паулин – не платье, а униформа: тонкая, серая, плотно облегающая тело. Без пуговиц, без швов. Как вторая кожа. Воротник стягивал горло. Запястья туго обвиты черными ремнями, как для фиксации. На коленях – алые полосы. Не кровь. Церемониальный шов. Он должен был быть. Для акта.

Вдоль стен – наблюдатели. Безликие. В масках. Их не называли именами. Они были частью механизма. Свидетели. Судьи. Архив.

Лирхт стоял напротив. Чёрный. Высокий. Его одежда – не парадная. Простая. Как у карателя. На руках перчатки.

Он молчал. Как всегда.

Она стояла перед ним. Обнажённая – не телом. Выше. Ни оружия. Ни имени. Только функция.

Готье зачитывал клятву. На старом языке. Ни один из символов не значил для неё ничего – и всё сразу. Речь шла не о браке. Речь шла о принятии в ритуал рода.

Первые слова – и её шаг вперёд. Сама.