Второй шаг – и он схватил её за шею.

Медленно. Без резкости. Просто как напоминание: ты здесь по моей воле.

– Признаёшь ли ты дом Альвескардов как свою последнюю принадлежность? – прозвучало. Голос глухой, в камне.

Молчание.

Он сжал сильнее.

– Признаю, – выдохнула она.

– Готова ли ты стать связью? Между именем и безымянным, между властью и тем, что ей подчиняется?

Она не ответила.

Он ударил.

Резко. Без отмашки. По лицу. Раз – и кожа вспыхнула.

– Готова, – сказала она.

Тогда стой.

Он отошёл. Сбросил перчатки. Взял нож. Короткий. Ритуальный. Тот самый, что использовали на символической маркировке.

Он подошёл к ней. Поставил руку на живот. Выше лона. Ниже сердца.

– Здесь, – сказал он. – Здесь начинается право.

Нож вошёл медленно. На глубину символа. Не более.

Паулин не дрогнула.

Когда он вынул лезвие, кровь не хлынула. Она вышла, как вздох. Горячая. Узкая струйка. Он собрал её пальцами.

– Подтверждено, – сказал он. – Принадлежит.

Только тогда прозвучал последний удар в гонг.

Сцена закончилась.

Но она осталась стоять. Смотреть в пустоту.

Собственность.

Тело шло по коридорам само. Ни шагов, ни мыслей. Только тяжесть в грудной клетке – не боль, не злость. Глухое эхо чего-то, что не погибло до конца.

Факелы на стенах светили тускло, будто понимали: ни одна из теней здесь не случайна.

– Она ждёт, – сказал кто-то у прохода. Не человек – голос. Сухой, служебный.

Паулин не ответила.

Дверь была чёрной. Без замка. Но тяжёлой. Сквозной, как признание.

Она потянула за ручку.

Дверь открылась без скрипа – как рана, разошедшаяся по старому шву.

Без охраны.

Без приказа.

Без страха.

Тишина камеры встретила её, как старого врага. В воздухе стоял запах дешёвой меди, пыли и кожи, которую забыли сжечь. В углу – койка. На ней – Люси.

Девушка сидела, поджав ноги. Лицо бледное, как простыня. Волосы спутаны. Глаза… Глаза были чёрные. Без блика. Но живые. До боли.

– Здравствуй, – сказала Паулин. Голос будто чужой. Тише, чем она хотела. Грубее, чем надо было.

Люси не ответила. Только медленно подняла взгляд.

И сразу стало ясно: она помнит. Всё. И кого перед собой. И что с ней сделали.

Паулин шагнула ближе. Один. Второй. Дальше – не смогла.

– Я… – Глупо. Что она могла сказать?

Люси вдруг выпрямилась. Медленно, будто в ней не было суставов. Как животное.

– Ты теперь одна из них, – произнесла она.

Голос тонкий. Идеальный. Но интонации не было. Только пустота.

Паулин сглотнула. Не от страха. От чего-то хуже – от узнавания.

– Нет, – прошептала она. – Я просто дошла дальше.

Люси подошла вплотную. Их лбы почти соприкоснулись.

– Тогда не мешай мне дойти.

Они смотрели друг на друга долго. Без слов. Без боли. Только кожа чувствовала тепло, и где-то там, под грудной клеткой, что-то билось – не сердце. Остаток.

Люси шагнула назад.

Ты не должна меня спасать. – Она подняла руку. На запястье – чёрный символ. Сухой. Выжженный. – Мне осталось меньше, чем тебе.

– Но ты всё ещё моя сестра.

– Нет, – отрезала Люси. – Я – твоя цена.

И больше ничего не сказала.

Паулин вышла. Тихо. Как из церкви, в которой нет Бога. Только гроб.

Комнаты рода Ленц больше не пахли домом. Ни воском, ни сандалом, ни кожей старых фолиантов. Только пылью. И памятью, которая больше не принадлежала живым.

Шион стояла у гербового зала, глядя на алтарную нишу, где когда-то хранили личную печать матриарха. Пустая подставка. Багровая ткань покрыта пеплом. Её не тронули. Никто не посмел. Но и не подошёл.

Смерть леди Ленц была неожиданной. Неофициальной. Неподтверждённой. Кто-то говорил о падении с балкона. Кто-то – о яде. Но тело не показали. Только урну. И та пришла без печати.