Между тем как Валтарий седлал коня, Ильдегонда успела поджечь столовую царскую палату; потом сели вместе на лютаго зверя и помчались в Аквитанию.

В дороге не случилось с ними ничего особеннаго, кроме того, что при переправе чрез Рейн у Вормса[73], они чуть-чуть не попались в руки разбойнику Гунтеру с его шайкой франков, которые, по сказанию поэмы, были в сто раз хуже гуннов[74].

Таким образом, и в этой поэме смешение имен и событий. Аттила, после пира с пожаром, не умирает ни естественно, ни насильственно. Хватившись на другой день Ильдегонды и Валтария, он только выходит из себя, рвет на себе царское платно сверху до низу, шлет погоню и обещает того, кто догонит беглецов, не только осыпать с ног до головы золотом, но даже живого похоронить в золоте.

В переработанных преданиях, прирейнских и придунайских, более полноты и смысла; в переработанных квидах Эдды почти за каждым словом надо лезть, если не в карман, то в Specimen Glossarii, и в примечания; но и в них мало определительного и тьма догадок, в оправдание которых, толкователи слагают темноту смысла на поэтическую вольность скальдов. С тонким чутьем, как у Бабы Яги, можно решительно сказать, что в древних квидах Эдды пахнет русским духом. В них есть и Змей Горыныч[75], и старые вещуны, и птицы вещуньи, и даже Царь-девица[76]. Но весь этот волшебный мир, как будто не в своей тарелке; а полинявшая богатая ткань изустных преданий, как будто перекрашена, выворочена наизнанку и перекроена в Тришкин кафтан, который, если начертать рунами, легко обратится в Trisconis, sive Tuisconis Käfta и. e. toga.

В квидах, вместо Гримгильды[77] и Ильдегонды, после смерти Helke, сердце Аттилы наследовала Гудруна[78]. Вместо одного сына Ортлиба у нее два сына: Эрпо и Эйтиль (Eitil). По Atla-quida, не Гудруна замышляет мстить братьям смерть Сигфрида, а сам Аттила, из корысти сокровища, которым они завладели. Он посылает к ним посла, какого-то Кнефрода, звать к себе на пир.

Угаданы ли последние два стиха – не наше дело судить; за них ручается Specimen Glossarii. Так или иначе, но восточный посол засел на beckiom aringreipom и заговорил зычным голосом[80]:

Так ли говорил посол – не знаем; мы следуем слепо смыслу не подлинника, а переводов.

Братья Гудруны, (которых на сцене только двое: Gunnar и Haugni – Хаген), несмотря на все предостережения, едут в Gardi Huna, в гости к Аттиле. Гудруна встречает Гуннара следующими словами.

Такова «in varietate lectionis» мистическая речь Гудруны «quod etiam poesis tolerat»; из оной следует, что Гуннар приехал в гости совершенным колпаком: в домашнем платье (in häuslichen Gewändern) и в железокованном шлеме.

На речи Гудруны Гуннар отвечает: «Поздно уже, сестра, собирать Нифлунгов!»

И действительно, поздно: его просто вяжут по рукам и по ногам[81].

Хаген тщетно защищает Гуннара.

«Спрашивают (неизвестно кто): не хочешь ли владыко готов (?) искупить душу золотом?