– Будем считать, так.

– А у него не может быть… – Бранд повертел около виска пальцем, – не может быть слишком хорошо развита фантазия?

Старший помощник неопределенно приподнял одно плечо.

– Кто его знает! Раньше вроде бы не замечалось. Война ведь штука такая: сегодня человек нормальный, а завтра, хватив немецких газов, неожиданно лезет на стенку, изображая таракана, либо раздевшись до пупа, нарисовав на плечах кресты, всем сообщать, что он – немецкий генерал… А что, собственно, случилось?

– Да вот. – Бранд придвинул помощнику донесения Семенова. – Почитай. Особенно последнюю депешу. – Очень похоже на писательское сочинительство.

Старший помощник взял в руки последний листок, прочитал громко, со смаком, с выражением в голосе:

– «Млаву занял». – Брови у него дернулись, встали домиком, нос округлился, превращаясь в пуговку, будто у коверного комика. – Он занял Млаву? Хе-хе-хе! Во дает сотник! Он что, бочку сливовицы в брошенном шинке нашел и перебрал со своими казаками? Хе-хе-хе! «Прошу подкрепления для преследования отступающего противника. В моем распоряжении остался один конный вестовой». Один вестовой… А остальные где?

– Остальные здесь.

– Это дело, как говорят в милой моему сердцу Хохландии[13], трэба разжуваты. Надо послать к Семенову разъезд. С толковым офицером во главе. Он на месте во всем разберется – у нас будет точная картина того, что происходит.

– А вдруг этот сотник действительно занял Млаву?

– Исключено. Не верю. Целая дивизия уже столько дней топчется на месте, ничего не может сделать, казачью бригаду в помощь бросили – и вновь результат нулевой…

– Бригада в бой пока не вступила, – поправил своего помощника осторожный Бранд.

– Все равно… А тут на тебе – разъезд из двух носов и трех папах занял целый город. Не верю. Побасенки это из собрания сочинений господина Салтыкова-Щедрина. Болтовня!

– Хорошо. – Бранд придавил белыми ухоженными ладонями стол. – Посылаем к Семенову разъезд с толковым офицером.

Через четверть часа в Млаву поскакал казачий разъезд из пятнадцати человек во главе с корнетом Коншиным.

А сотник Семенов в эти минуты пытался отбить у немцев русских пленных – девятнадцать человек в приморской драгунской форме, из которых четверо были офицерами. Пленные появились на безлюдной улочке недалеко от костела; были они измученные, ослабевшие, конвой окружал их крепкий, в два кольца, при конях и телегах, с пулеметом, и сотник понял – ничего он не сумеет сделать. Были бы при нем его люди – отбил бы. А так – увы. Только сам в беду попадет и разделит участь драгунов-приморцев.

– Эх, земляки, земляки! Как же вы так оплошали? – Он взял в рот кончик уса, с досадою пожевал его. – Тьфу! – выплюнул несколько откушенных волосинок, прилипших к языку, затем с лязганьем выдернул из ножен шашку и с силой загнал ее обратно. Покрутил головой, словно его оглушили, снова приложился к винтовке, целясь в офицера, ехавшего впереди конвоя на короткохвостом артиллерийском битюге, и опустил ствол: освободить этих людей он не сможет.

Выругался виновато: приморцев было жаль – попадут в какую-нибудь картофельную латифундию, либо давильню проса в Лотарингии, либо на выпасы поросят в Саксонии, либо того хуже – за колючую проволоку лагеря военнопленных и вряд ли выберутся оттуда до конца войны.

– Эх, земели вы мои, родные!

В очередной раз возникла досада: если бы капитан Бранд вернул людей, которых сотник направил в штаб с донесениями, тогда был бы совсем другой коленкор. Но нет, не хватило на это у Бранда шурупов… Тьфу!

Сотник грохнул кулаком по кирпичу, вылезающему из угла стены. Вместе с Никифоровым они лежали на колокольне. Кони были привязаны в глухом дворе внизу, к старому каменному отбойнику, специально врытому в землю для того, чтобы кареты своими колесами не вырубали крошку из стен. Отсюда, с верхотуры, было все хорошо видно: не только кони, мирно жующие овес внизу, и не только цепочка несчастных пленных – была видна вся Млава. Казалось, что город находился в ладонях у сотника.