Казаки, размахивая шапками, выкрикивая что-то азартное, ринулись за ним следом.

– Дас зинд казакен! – послышался испуганный крик.

– Казакен, казакен, – подтвердил Семенов, продолжая орудовать шашкой.

Через несколько минут он догнал последнюю подводу обоза – с высокими бортами, нагруженная офицерскими сапогами, обоз еще не успел уйти – ездовой, старый худой немец в роскошной каскетке, сияющей медью и лаковым обтягом кожи, сидел на скрипучем, пахнущем ворванью[9] верху, как на груде соломы, и шлепал вожжами лошадей.

Увидев Семенова, он взвизгнул надорванно, будто получил удар ногой в низ живота, в самое важное место, и стремительно соскользнул с пароконки[10] на оглоблю, похожую на длинный орудийный ствол, с нее спрыгнул в чистый, присыпанный песком кювет, откатился в сторону, прикрывая голову руками.

Сотник не стал стрелять: ездовые – самые безобидные люди среди врагов – как правило, немощные, убогие, скрюченные ревматизмом, разноногие, криворукие – их жалеть надо, а не убивать. А вот «вильгельмов», как величает этот народ Чупров, небрежно пошлепывающих своих битюгов ладошками, каждый раз стараясь дотянуться до жирного конского зада, – он сейчас здорово пощекочет шашкой.

– Аль-ле-лю-лю-лю! – зашелся в крике сотник, заводясь от этого крика сам, делаясь сильнее, злее, ловчее, привстал на стременах, прокрутил шашкой над головой «мельницу» – блестящий клинок работал, как пропеллер «ньюпора» – боевого самолета, находящегося на вооружении у русской авиации. – Аль-ле-лю-лю-лю!

Конь под Семеновым был хороший, как и все его кони, – мог носиться, словно ветер, у дончака даже шкура задрожала, пошла сыпью от крика хозяина; запасной конь, на котором сейчас скакал Чупров, был еще лучше.

Сотник перестал крутить шашкой «мельницу», рубанул клинком воздух – раздался жесткий свист, на который оглянулись сразу несколько немцев.

– Казакен! – вновь послышался заполошный крик, и немцы – целых два эскадрона, хорошо вооруженных, сытых – даже не достав клинки из ножен, бросились от казаков врассыпную.

Ездовые – как один похожие на убогого немца, слетевшего с горы офицерских сапог, – горохом посыпались со своих возов, стараясь слиться с каким-нибудь кустом, раствориться в сухой крапиве, обратиться в мышь, в таракана, лишь бы не видеть этих страшных казаков.

Сотник точно вычислил, в какай повозке находится знамя – оно лежало в новенькой двуколке, придавленное грудой штабных бумаг, – круто развернул коня и, словно дух, возникший из ничего, встал перед двуколкой.

Ездовой с вытаращенными глазами вскинулся в двуколке в полный рост и поднял руки.

– А ну, пошел вон отсюда! – зарычал на него Семенов, легким движением шашки обрезал постромки; освободившиеся лошади захрапели испуганно, а ездовой продолжал тянуть вверх руки. – Я же сказал – вон! – выкрикнул сотник, перепрыгивая в двуколку.

Похоже, только сейчас ездовой понял, как ему повезло: он всхлипнул благодарно и так, с поднятыми руками, и исчез. Не война, а чудеса какие-то. Человек может исчезать в одно мгновение.

Древко знамени торчало из-под синих папок, к которым были приклеены аккуратные белые этикетки с интендантским перечнем. Сотник небрежно сплюнул за борт двуколки, лицо у него исказилось, стало чужим, каким-то кошачьим, усы вспушились. Он выдернул знамя из-под папок. Прорычал недовольно, чувствуя, как у него подрагивает от возмущения подбородок:

– Развели тут бумаги, крысы штабные!

Штабистов Семенов, как и многие забайкальцы, особенно окопники, не любил – они казались ему слишком высокомерными, погруженными в дворянскую заумь, не способными держать шашку в руках… А что главное для солдата в пору войны? Колоть врага шашкой, будто колбасу, и подмазывать кипящим салом пятки, чтобы «колбаса» эта бежала быстрее. При встречах со штабными офицерами, даже со старшими по званию, Семенов холодно улыбался и отворачивался в сторону. Приветствовал их только тогда, когда этого невозможно было избежать.