– Что, Никифоров, на яишню потянуло?

– Потянуло, – не стал скрывать тот.

– В Сахоцине твою яишню и съедим, – сказал Семенов.

Но позавтракать в Сахоцине не удалось. Едва подъехали к этому маленькому городку, украшенному высокими голыми тополями, как услышали длинную пулеметную очередь, за ней – несколько винтовочных хлопков. Сотник немедленно вздыбил коня, предупреждающе поднял руку:

– Стой, казаки!

Стрельба ему не понравилась. Казачий полк – это серьезная боевая единица, с которой не рискует связываться даже целая немецкая дивизия, и если кто-то позволил себе напасть на Сахоцин, то значит, напал крупными силами.

Раздалось еще несколько винтовочных хлопков. Кто может позволить себе стрельбу в городке, занятом казаками? Может, перепившие офицеры? Послышалось еще несколько выстрелов. Семенов вскинул к глазам бинокль – немецкий, снятый с убитого артиллерийского обер-лейтенанта; в России приличные военные бинокли не производили, и факт этот каждый раз, когда сотник брался за бинокль, рождал у него ощущение досады – не хотелось пользоваться немецким.

Сильные линзы позволили отчетливо видеть разбегающихся людей. Вот один бородатый солдат в обмотках лихо перемахнул через высокую изгородь из колючих кустов, вознесся над другой колючей грядой, но, подбитый пулей, упал на нее. Рука свесилась с жесткого куста, энергично заработала клешнястыми пальцами.

Это была агония. Бородатый солдат умирал.

«В городе немцы! – У Семенова от одной только этой мысли невольно зачесались кулаки. – Откуда они здесь?» Новость была неприятной. Пока казаки прочесывали немецкие тылы, германцы неплохо поработали в тылах наших.

Вот в окуляр попал всадник – из городка, отчаянно размахивая руками на скаку, несся одинокий казак. Вдогонку ему хлобыстнула винтовка. Потом ударила еще раз. Семенов выругался и ударил коня плеткой, тот, бедняга, едва не застонал от боли. Сотник пришпорил его и понесся навстречу одинокому всаднику – показалось, что за ним сейчас устремится погоня и ее надо будет отсечь. Но погони не было.

Увидев впереди казачий разъезд, всадник свернул к нему. Сотник вновь вскинул бинокль, чтобы получше разглядеть этого расхристанного, без фуражки и пояса, человека и невольно вздрогнул – это был его собственный денщик Чупров. И конь, на котором скакал Чупров, был также хорошо знаком сотнику – это был его личный конь, чистокровный норовистый жеребец. Вряд ли этого коня могли догнать короткохвостые немецкие битюги.

– Стой, Чупров! – издали закричал денщику сотник. – Стой!

Но Чупров ничего не слышал – ветер свистел у него в ушах, все забивал. Не доехав двадцати метров до казаков, Чупров остановился. Тяжело, боком, сполз с коня. Отер рукою пот с лица и едва слышно шевельнул губами:

– Слава богу, выбрался…

– Ну, Чупров, если ты испохабил копыта моему коню – берегись! – Семенов не выдержал, сжал руку в кулак.

Коня в отсутствие сотника должен был подковать полковой коваль, но не подковал – что-то, видимо, помешало…

– Бездельники! – Остывал Семенов быстро – так же быстро, как и загорался. – Чего там случилось, Чупров?

А у Чупрова уже дрожал от обиды рот.

– Извиняйте насчет коня, ваше благородие, и вообще извиняйте, ежели что не так… Но другой возможности вырваться из Сахоцина не было.

– Извиняйте, извиняйте, – проворчал Семенов по-стариковски, – скакал бы по пахоте – тогда другое дело, а тебя понесло на трамбовку.

– Иначе бы не ушел, Григорий Михайлович.

– Докладывай, что произошло, – потребовал сотник, остывая окончательно. – Где полк? Что за стрельба?