– Настоящий солдат должен познать все – и мороз, и жару, а уж по части, где переспать, должен пройти все огни и воды.

– Уж лучше решать вопрос, с кем переспать, а не где, ваше благородие. – Это был Белов, такие шуточки мог отпускать только он.

Белов дробно, по-синичьи, рассмеялся.

Сотник неопределенно мотнул головой – не понять, поддерживает он Белова или нет, хотя глаза у него на мгновение сделались жесткими. Впрочем, на поверхность ничего не выплыло, сотник сдержал себя – язык ведь без костей, что хочет, то и мелет, – и произнес добродушным тоном:

– И такое в нашей жизни обязательно будет. Доживем и до этого.

– Доживем до понедельника, ваше благородие, а там, глядишь, хлеб подешевеет, – пробормотал Белов угасающим голосом, натянул на голову бурку и уснул.

Утром снова начали месить мерзлую грязь на тыловых дорогах, но безуспешно – то ли немцы успели предупредить своих о шальных казаках, прочесывающих тылы, то ли произошло еще что-то, Семенов, покрякав от досады, подкрутил усы и решил возвращаться в полк, всего несколько дней назад осевший в Сахоцине – зеленом местечке, богатом цирульнями, плохим виноградным вином, голенастыми крутобедрыми девками и черствым хлебом, который местные пекари готовили с добавлением картошки и мелко смолотой кукурузы.

– Задание мы выполнили еще вчера, – справедливо рассудил Семенов, – пора и честь знать.

День прошел быстро, попасть в Сахоцин засветло не удалось, и Семенов решил заночевать в маленькой, черной, словно насквозь прокопченной дымом, измазанной сажей деревушке. Чумаза деревушка была настолько, что невольно думалось – а не живут ли тут ведьмы, у которых метлы работают на смеси дегтя с мазутом? До Сахоцина осталось идти совсем немного – пятнадцать верст, но в темноте решили не рисковать, иначе кони останутся без ног.

Ночь хоть и была ветреной, темной, с низкими удушливыми облаками, а прошла спокойно, утро наступило серое, какое-то беспросветное, лишенное не только радости и броских красок, но даже свежего воздуха. Откуда-то издалека понизу полз вонючий, пахнущий незнакомой химией дым. Словно где-то горела фармацевтическая фабрика.

Было тихо. Только на западе, километрах в пяти от деревеньки, грохотало одинокое орудие, раз за разом посылая в невидимую цель снаряды. Семенов, приложив ладонь ковшом к уху, прислушался к орудийным ударам: наша пушка или немецкая?

Определял он это по неким неведомым приметам, и когда у него спрашивали, в чем разгадка, лишь смеялся в ответ да произносил одну и ту же фразу:

– Не знаю.

Он действительно не знал, чем отличается звук немецкого орудия от нашенской лихой пальбы – выстрелы были похожи, будто близнецы, и в то же время какое-то различие между ними было, Семенов угадывал это различие интуитивно, на подсознательном уровне, но словами описать это не мог.

– Наше орудие лупит, – прислушавшись к далеким ударам, вынес вердикт сотник. – Только чего оно так далеко делает? Там же немцы.

– Может, пока мы мотались по разным Остатним Грошам, карта фронта перекроилась? – предположил Белов.

– Может, и перекроилась. – Семенов резким движением подтянул подпругу на седле и в ту же секунду ловко взлетел на коня. Скомандовал тихо, словно только для самого себя: – Уходим.

– А как же, ваше благородие, с завтраком быть? – спросил сотника казак с черными, блестящими, как у таежной птицы, глазами, теряющимися в длинных лохмах бараньей папахи. Фамилия его была Никифоров, в полк он прибыл из-под Хабаровска, из маленького железнодорожного городка под названием Алексеевск, имеющего узловое значение; городок так был назван в честь наследника престола