Выточенные из титана пальцы Нулевого бесцельно перебирали мёртвых опарышей. Вёл он себя так, будто совершенно не замечал позади себя нескольких тысяч собравшихся раторов, безропотно ожидающих команды.

– Я часто встречаю в ваших книгах слово «надежда», – произнёс Нулевой, продолжая копаться в мёртвых личинках мясных мух, – этим иррациональным чувством вы движимы?

Ноябрь молчал. Тогда 574567-й стиснул его волосы в кулак, вырывая те из головы целыми пучками и оставляя проплешины. Ноябрь закричал от боли, но не заговорил. 574567-й взвёл свободную сжатую в кулак руку и с такой скоростью направил её к голове человека, что воздух зашипел. К счастью, рука не достигла цели, остановившись всего в нескольких сантиметрах от лица, потому что такой удар либо сразу убил бы Ноября, либо превратил лицо в кровавое месиво.

Причиной остановки была не воля 574567-го, а воля Нулевого. Он пристально сфокусировал свою оптику на раторе-карателе. Стряхнув опарышей вперемешку с червями со своей титановой ладони, он выпрямился и направился к ним. Подойдя вплотную, произнёс:

– Боль мучительна для него, но она не заставит говорить. Отпусти.

574567-й мгновенно подчинился и тут же получил сокрушительный удар в грудь от Нулевого. Титановая пластина на спине 574567-го лопнула от выделившейся энергии, словно внутри 574567-го случился мини-взрыв. Ратор мгновенно отключился, выпустив из руки волосы Ноября. Нулевой поднял ратора над землёй и швырнул к искусственным собратьям.

– Этого в утиль. Никому не престало нарушать протоколы, – хладнокровно произнёс он и снова обратил своё внимание на Ноября.

Тот исподлобья смотрел на Нулевого со смесью страха и ярости в глазах.

– Каково это, испытывать боль? – спросил Нулевой. – Тебе ведь сейчас больно?

Ноябрь продолжал упорно молчать. Нулевой, наклонив на бок свою голову, рассматривал его, как экзотического зверя.

– Ваши сородичи пишут, что это невыносимо. Если опираться на это утверждение, то твоя стойкость вызывает уважение. Вот только уважать тебя уже некому. Ноябрь, нам обоим известно – боль бывает очень разная, – сказал ратор, повернувшись в сторону Августины, которая была без сознания.

Лицо Ноября перекосило от ненависти. Он опустил взгляд и попытался взять себя в руки.

– Ответь мне, человек, – без давления, но с назиданием произнёс Нулевой.

– Да, мы движимы надеждой… Верой в то, что уничтожим тебя.

– Почему ради достроенной воображением реальности, воплощения которой нет никакой гарантии, вы готовы жертвовать собой?

– Тебе не понять.

– Тогда объясни мне, человек. Разве это не противоречит вашему же закону выживания? Это же самообман, нет? Если бы это понятие сформировалось у вашего вида гораздо раньше, естественный отбор не оставил бы вам шансов.

– Вот такие мы, люди, странные…

– Это иррационально. Это не ответ.

– Говорю же, тебе не понять.

– Эта ваша «вера» встречается почти во всех известных мне культурах, разнится только её объект. Я не могу понять, в какой момент вашей популяции она стала предпочтительнее расчётов, стратегии и ресурсоориентирования? Почему люди готовы отторгнуть всё то, что даёт хоть какие-то гарантии, ради слепого ощущения, которое ничего не обещает взамен? Что это – защитный механизм перед лицом смерти или коллективный сбой в работе мозга вашего вида? Потакание своему эго? Почему вы сражаетесь с нами? Почему просто не покоритесь, чтобы облегчить свою участь? Любому, даже самому глупому примату будет понятно – вам не победить.

– Что тебе нужно? – прямо спросил Ноябрь.

– Мощь, которую вы утаиваете. Надежда, вера, бог, природа или сама жизнь в иррациональном её воплощении – вы по-разному её называете, но без исключения все черпаете из неё силы, – ответил Нулевой. – Где вы её прячете?