Мы берём еду последние. Пока стоим в очереди, к нам подходит сержант среднего призыва Демченко.

– Сразу ешьте мясное, – в полголоса говорит он. Мы, не понимая, переглядываемся и передаем информацию по цепочке.

– Рота-а-а! – старший сержант Лорченко, хищно улыбаясь, встаёт из-за стола, как только последний из нас за него садится, – окончить приём пищи!

    Слова Демченко становятся предельно понятными, я хватаю котлету и за два укуса проглатываю большие куски, запиваю горячим чаем. Нëбо ошпаривает и я хватаю ртом воздух. Поднимаемся с мест и с почти нетронутой на подносах едой идём к окну приёма посуды. Кто-то пытается поесть немного на ходу.

– Строимся на выходе из столовой, – говорит Лорченко, допивая из стакана жёлтый  мутный сок, и мы бодро идём на выход.

– Зашибись, поели, – тихо говорит Семуткин, пока мы суетливо строимся перед входом.

– Из-за Подаченко, по ходу, – отвечаю я.

– Да, Пан накосячил, – кисло улыбается Семуткин и подстраивает носки берцев под общую линию.

– Я котлету успел проглотить, – хвастаю я вполголоса.

– Я тоже заточил, – хмыкает он.

    Тем временем рота построена и Лорченко даëт команду на марш. Колонна медленно ползёт между выкрашенными до снежной белизны бордюрами, пробираясь к казарме.

– Лор, может погуляем сразу? – раздаётся из середины строя. Сержант задумчиво морщится и поднимает взгляд на порыжевшее солнце, подкатившееся к верхушкам сосен и бросившее на плац холодные плети длинных тополиных теней.

– Рота! – командует он, – левое плечо вперёд!

    Колонна сворачивает с дорожки и вываливается на плац. Вечерняя прогулка – ежедневный обязательный ритуал, и, если не гоняют строевым по плацу, весьма даже приятная.

– Песню давай! – лениво тянет Лорченко и, оглянувшись по сторонам, достаёт из кармана сигарету.

– Ветер шумит негромко! – звонким поставленным голосом тянет кто-то в голове колонны, – листва шелестит в ответ, идёт не спеша девчонка, девчонке шестнадцать лет. Но в свои лет шестнадцать много узнала она, в крепких мужских объятьях столько ночей провела.

– Чужие губы тебя ласкают, – гремит припевом вся рота, и мы, молодые, в том числе, слова все знают наизусть, – чужие губы шепчут тебе, что ты одна, ты одна такая чужая стала сама себе!

     После прогулки возвращаемся в роту. Нас никто не трогает, и мы в растерянности не знаем куда себя деть. Стихийно собираемся в дальнем санузле, куда никто не ходит и делимся впечатлениями первого дня.

– Видели мышастого такого? – спрашивает Семуткин, – лосей нам бить скорее всего будет.

– Ну, если как Подаченко косячить, – недовольно ворчит Коль, – то и лосей будем получать, и голодными ходить.

– Виноват, исправлюсь! – вытягивается в струнку Подаченко и туалет наполняется дружным смехом.

– Да ладно, Пан, бывает, – хлопает его ладошкой по плечу Семуткин.

– Э, военные! – раздаётся из прохода, – смеяться до х*я дают?

    Оборачиваемся на голос и видим невысокого стриженного черпака, того самого Борика, который перечил сержанту на построении. Рот его слегка приоткрыт, а голова наклонена в сторону. Он стоит, опираясь на дверной косяк и вращает на пальце ключи от машины.

– Скромней надо быть, – говорит он, – много шума для вашей должности, понятно, да?

– Понятно, – отвечает за всех Семуткин.

    Черпак окидывает нас ленивым взглядом из-под будто враз отяжелевших век, потом резким движением захлопывает ладонь, поймав в неё связку ключей и, шмыгнув носом, щёлкает шеей и отрывается от косяка.

– Тащитесь пока, – снисходительно улыбается он и уплывает из дверного проёма.

– А я этого черта знаю, – с улыбкой говорит Мажейко, – в одну автошколу ходили.