– Почему ты перестала рисовать? – услышала я голос Ильи и резко обернулась.

Он ставил на платформенную тележку вёдра с белой водоэмульсионкой и пристально на меня смотрел, а заметив замешательство на моём лице, указал на руки.

Ах да, руки. Если не считать свежего следа чёрной краски, то вполне обычные чистые руки с аккуратным маникюром, парой серебряных колец и припухшей, но выглядящей вполне безобидно царапиной на безымянном пальце. Совсем не такие, к которым Илья когда-то привык.

– Потому что, – ответила я, засунула эти болтливые руки в карманы и поспешила в соседний ряд.

Ну а что я могла сказать?

Потому что у меня больше не получалось? Потому что кисть дрожала, а решительно опущенные в банку с краской пальцы не слушались? Потому что через месяц бесплодных попыток выплеснуть скопившиеся внутри боль и отчаяние я выяснила, что рисовать могла только здесь, в моей Аркадии, где случайный жёлтый мотоцикл – его канареечный, рапсовый, лимонный мотоцикл – стал для меня путеводной звездой?

Потому что я не могла рисовать, когда Ильи не было рядом?

Продуктовый супермаркет являлся финальной остановкой нашего маршрута, и там мы наконец-то добрались и до последней стадии принятия – до смирения. Я смирилась с тем, что Илья точно-точно меня не бросит, а потому даже дерзнула отлучиться в туалет, напиться ледяной воды из холодильника и прихватить ведёрко мороженого на случай, если вечер не будет томным. Илья же, казалось, смирился с тем, что я крутилась где-то рядом, и даже терпеливо ждал, когда я отыщу на полках макарошки в форме ракет, которые в список тёти Агаты не входили.

– А это что? – спросил он в овощном отделе, кинув в тележку упаковку грибов.

– Где?

– Вот это вот. – Он повернул ко мне изрядно помятый листочек со списком покупок. – Вкусняшки для Тузика?

– Понятия не имею, что тётя имела в виду, – помотала я головой.

– Тётя?

– Ну а кто же?

– Это не её почерк.

– А она… амбидекстр! То одной рукой пишет, то другой, вот и получается по-разному.

Илья вздохнул.

– Мира, ты такая врушка.

– А ты Илюшка – голова, два ушка! – выпалила я.

У него дёрнулся уголок губ, самую малость, можно было бы списать на судорогу или микроинсульт, но от этой реакции, первой за долгое время живой положительной эмоции, я вдруг разволновалась, тотчас разучилась дышать и смотреть в глаза, поэтому отвернулась и вперилась невидящим взглядом в прилавок с помидорами. И так бы с удовольствием простояла лет тысячу, но Илья наклонился к моему уху и тихо, с едва уловимой весёлостью в голосе сообщил:

– Тузик любит печенье из овсянки и говяжьей печени.

О жестокий, беспощадный Илья! Ты же просто сказал, шепнул мне на ухо маленький волчий секрет и даже не подумал, что с такого расстояния твоё дыхание обожжёт кожу на шее и разбудит полчища неугомонных мурашек, что теперь бегут, бегут по всему телу. Ты покатил тележку дальше, оставив меня сгорать в ревущем пламени под равнодушным взглядом помидоров. Ты забыл, что я – та женщина, что слышала музыку в твоём голосе, видела закаты в твоих глазах, откликалась стонами на твои прикосновения. Ты всё забыл.

Да и я запамятовала. И, наверное, не стоило те чувства воскрешать.

– Ты надолго приехала? – спросил Илья уже в машине где-то по пути обратно в посёлок.

Я быстро отправила сообщение, заблокировала телефон и зажала его бёдрами. Повернула голову: Илья откинулся на спинку кресла и выглядел куда более расслабленным, чем по дороге в город.

– Я… не знаю, – пожала плечами. Ещё утром я была готова выселить беременную кошку Терезу из чемодана и вернуться в Москву немедленно, потом передумала, а теперь и вовсе не понимала, как могла с такой лёгкостью отказаться от возможности просто смотреть на Илью. Ведь мне страшно нравилось это делать. – У меня вроде бы отпуск.