Илай вздрогнул. Это был Мнемозин, ИИ-компаньон из проекта REVENANT.

– Они живут так месяцами, – прошептал Илай, стараясь не привлекать внимания соседних часовых. – В этой грязи, с крысами, среди трупов.

«Снабжение войск в траншеях осуществляется по ночам. Смертность от болезней почти равна боевым потерям. Туберкулез, пневмония, "окопная стопа" от постоянной сырости, когда конечности начинают гнить…»

– Хватит, – оборвал его Илай. – Я и так все это вижу.

Мнемозин замолчал, но Илай чувствовал его присутствие – холодное, наблюдающее. Он снова выглянул наружу и замер. На мгновение ему показалось, что где-то в небе мелькнуло что-то красное – крошечная пульсирующая точка, похожая на "Окно выхода", о котором говорил Каэль. Значит, он может прервать симуляцию в любой момент.

Но Илай не хотел уходить. Впервые за долгие годы он чувствовал себя… настоящим. Несмотря на боль, холод и страх, а может быть, именно благодаря им.

– Эй, Коллинз, – к нему подошел молодой парень, судя по виду, едва достигший призывного возраста. – Сигареты есть?

Илай машинально пошарил в карманах шинели и нашел помятую пачку.

– Держи, – сказал он, протягивая одну.

– Самые дерьмовые в мире, – усмехнулся парень, закуривая. – Но лучше, чем ничего. Я Томас Фостер, новенький. Нас два дня назад перевели из резерва.

– Джеймс Коллинз, – автоматически ответил Илай. – Тут уже больше трех месяцев.

– И как… это? – в голосе Фостера звучал плохо скрываемый страх. – Они говорили, мы проведем Рождество в Берлине. А сейчас уже весна, и мы все еще сидим в этой грязи.

Илай вспомнил пропагандистские плакаты, которые видел Джеймс перед призывом. Бравые солдаты, наступающие на бегущего врага. Чистые мундиры. Гордые девушки, провожающие героев. Никакой грязи, крыс и разлагающихся тел бывших товарищей, застрявших на колючей проволоке.

– Они всегда врут, – тихо сказал Илай. – И там, и… – он осекся, вовремя вспомнив, где и когда находится. – И тогда, и сейчас. Война никогда не бывает такой, как на картинках.

Фостер кивнул с неожиданным пониманием:

– Мой отец тоже это говорил. Он служил в Африке. Вернулся без ноги и с малярией. Он… – парень прервался, вглядываясь в ночную мглу. – Что это?

Илай посмотрел в том же направлении. Порыв ветра на мгновение разогнал туман над нейтральной полосой, и в лунном свете что-то блеснуло – металлические баллоны, сотни баллонов, установленные на немецких позициях.

– Не знаю, – солгал Илай, хотя прекрасно понимал, что это за баллоны. – Новое оружие, наверное.

Фостер сделал еще одну затяжку и, поежившись, зашагал дальше по траншее. Илай остался один, вглядываясь в ночную мглу и отчаянно борясь с чувством беспомощности. Он знал историю. Знал, что произойдет на рассвете. И не мог изменить ничего.

Ночь тянулась бесконечно. Дважды Илай вздрагивал от выстрелов – нервные часовые открывали огонь по несуществующим целям. В небе изредка вспыхивали осветительные ракеты, превращая траншейный ад в сюрреалистическую картину.

«Ваше сердцебиение участилось до 115 ударов в минуту», – заметил Мнемозин. – «Эмоциональный всплеск превышает допустимые нормы Эмостаба. Рекомендуется стабилизация».

– Тут нет Эмостаба, – процедил Илай. – Тут вообще нет ничего, что могло бы сделать этот ад лучше. И знаешь что? Я рад. Я чувствую. По-настоящему чувствую.

«Усиление сенсорных восприятий – это часть эксперимента», – ровно ответил ИИ. – «Но помните: чрезмерная эмоциональная вовлеченность может привести к "утечке Я"».

На рассвете задул западный ветер – в сторону британских позиций. Именно тогда Илай впервые увидел его – зеленоватый туман, стелющийся от немецких траншей к нейтральной полосе. Густой, тяжелее воздуха, он полз по изрытой снарядами земле, как живое существо, заполняя каждую воронку, каждую впадину.