Газ подступал все ближе. Влажный шарф уже не помогал. Первые молекулы хлора проникли в легкие Джеймса Коллинза, и Илай ощутил, как невидимые когти разрывают их изнутри. Боль была невыносимой. Он упал на колени, задыхаясь, глядя на умирающего немца.

В этот момент он увидел над ним силуэт. Женский. Знакомый.

Лия?..

Но видение растаяло так же быстро, как появилось. Илай упал лицом в грязь, ощущая, как жизнь утекает из тела Джеймса Коллинза. В последнем усилии он протянул руку и коснулся пальцев умирающего немца.

Непослушными пальцами, увязая в грязи, он начал писать что-то – послание, которое никто не прочтет, исповедь, которую никто не услышит. Над ними только безразличное серое небо и красная точка "Окна выхода", пульсирующая все ярче.

Глаза Джеймса Коллинза закрылись. Симуляция начала схлопываться, унося Илая прочь из 1915 года, от газового тумана и траншейного ада Первой мировой войны. Но что-то он унес с собой.

Настоящую боль. Настоящий страх. Настоящую жизнь.

Ритмичный стук печатного станка, как метроном, отсчитывал удары в пульсирующей голове Илая. Еще не открыв глаза, он ощутил острый запах типографской краски, въедливый и тошнотворный. К нему примешивался аромат дешевого табака и сырой бумаги. Пальцы неосознанно дернулись, словно вспоминая привычное движение – установку свинцовых литер.

– Миша! Ты заснул там? – раздался хриплый голос откуда-то сбоку. – Тираж нужен к утру, а ты дремлешь!

Илай медленно открыл глаза. Полутемная комната, заставленная печатными станками. Желтый свет керосиновых ламп. На стенах – революционные плакаты с призывами к свержению Временного правительства. Типография. Петроград. 1917 год.

Новое тело, новая история.

Он ощутил, как в груди поднимается тяжелый кашель, и не сумел его сдержать. Приступ согнул его пополам, заставляя судорожно хватать ртом воздух. Горло обжигало, легкие сжимались в болезненных спазмах.

– Совсем плох, – покачал головой высокий мужчина с красной повязкой на рукаве. – Брось ты эту работу, Миша. Сожжешь легкие типографской краской.

Илай выпрямился, ощущая, как в сознание вливаются воспоминания носителя. Михаил Соколов, 30 лет, типографский рабочий. Вдовец – жена умерла от туберкулеза два года назад. Живет в коммунальной квартире на Васильевском острове. В революционные партии не вступал, к большевикам относится настороженно, но подрабатывает печатью их газет и листовок – нужно же как-то прокормиться.

– Все нормально, Григорий, – ответил Илай голосом Михаила. – Какой тираж на сегодня?

– Пять тысяч листовок, – ответил Григорий, развернув перед ним макет.

Крупные черные буквы на грубой бумаге: "ДОЛОЙ ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО! ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!" Внизу – схематическое изображение рабочего, разбивающего цепи.

– И кому они верят? – пробормотал работавший рядом худой мужчина с всклокоченной бородой. – Одних господ сменят другие, только с красными бантами вместо белых перчаток.

– Заткнись, Борис, – огрызнулся Григорий. – Хочешь, чтоб тебя как контру к стенке поставили?

– Кто поставит? – усмехнулся тот. – Ленин, который прятался в Швейцарии, пока наши ребята на фронте кровь проливали? Или Троцкий, который в Америке революцию по газетам изучал?

Илай молча настраивал печатный станок, пока двое спорили, переходя на все более повышенные тона. Голова еще кружилась от перехода между симуляциями, но тело Михаила действовало механически, повторяя тысячи раз отработанные движения.

«Октябрьская революция, 1917 год», – раздался в голове спокойный голос Мнемозина. – «Одно из поворотных событий мировой истории. Свержение Временного правительства и начало 73-летнего коммунистического эксперимента».