– Джеймс! Черт тебя дери, Коллинз! Вставай или Уилсон тебя прикончит!

Он открыл глаза. Над ним нависало изможденное лицо с покрасневшими от недосыпа глазами и щетиной, больше похожей на грязь. Рядом колыхался свет от масляной лампы, создавая пляшущие тени на стенке земляного укрытия.

Окоп. Он в окопе. Западный фронт. Фландрия. 1915 год.

Илай попытался сесть и тут же содрогнулся от боли в пояснице. Не той стерилизованной боли, о которой знаешь из обучающих модулей, а настоящей – острой, вгрызающейся в тело, как голодное животное. Он прикусил губу, чтобы не застонать, и почувствовал привкус грязи и крови.

– Чего разлегся? – продолжал боец, тряся его за плечо. – Твоя вахта началась десять минут назад.

– Д-да, – голос, вышедший из горла, звучал иначе – более хриплый, с легким британским акцентом. – Уже иду, приятель.

Воспоминания накатывали волнами. Не только его собственные, но и чужие, принадлежащие носителю – рядовому Джеймсу Коллинзу, 19 лет, призван из Бристоля, отправлен во Фландрию три месяца назад. Сирота, выросший в работном доме. Первый раз подстрелил человека две недели назад и с тех пор не мог спать. Каждую ночь ему снилось лицо того немца – совсем мальчишки, не старше его самого.

Илай поднялся на ноги, ощущая, как по спине пробегают мурашки. Тело Джеймса было жилистым, но изможденным, каждая мышца ныла от усталости и холода. Он машинально нащупал на груди жетоны – маленькие металлические пластины, содержащие имя, номер и подразделение. Обязательная процедура перед заступлением на пост.

– Холодно, как в гребаной могиле, – пробормотал товарищ Джеймса, протягивая ему помятую фляжку. – Глотни. Сержант раздобыл где-то настоящий бренди.

Вкус обжег горло – резкий, грубый, ничего общего с идеально сбалансированными вкусовыми имитациями 23-го века. Илай закашлялся, и его собеседник рассмеялся:

– Первый раз, что ли? Давай, Джимми, на пост. И не засни там, если не хочешь получить пулю от своих же.

Илай выбрался из землянки в основную траншею. Ветер ударил в лицо, принося с собой запах мокрой земли и разлагающейся плоти с нейтральной зоны. Над головой висело тяжелое серое небо, сочащееся холодной моросью – не дождем, а какой-то промозглой взвесью, проникающей под самую грубую ткань.

Через плечо была перекинута винтовка – Ли-Энфилд, вспомнил он, извлекая информацию откуда-то из глубин сознания Джеймса. Тяжелая, но надежная. Шершавое дерево приклада, прохладный металл – все ощущалось невероятно материальным, физическим.

Илай прошел вдоль извилистой траншеи, стараясь не поскользнуться на дощатом настиле, утопленном в грязи. Справа и слева от него сидели и лежали солдаты – кто пытался спать, закутавшись в шинель, кто читал при тусклом свете огарка, кто механически чистил оружие.

– Эй, Коллинз, – окликнул его один из них, – слышал? Завтра нам обещают полевую кухню. Настоящее мясо!

– Из крысы, небось, – отозвался кто-то из темноты. – Как та тушенка на прошлой неделе.

– А ты не жри тогда, Питерс. Больше нам достанется.

Смех прокатился по траншее – не веселый, а надтреснутый, как у людей, которые смеются, потому что альтернатива слишком страшна.

Илай добрался до своего поста – небольшого выступа траншеи с узкой бойницей, через которую просматривалась нейтральная полоса. Он прислонил винтовку к земляной стене и осторожно выглянул наружу.

Луна, проглядывающая сквозь тучи, освещала призрачный пейзаж: изрытая снарядами земля, колючая проволока, обрывки чего-то, что когда-то было людьми. Черная земля, серое небо, и между ними – неподвижный кошмар Западного фронта.

«Поразительно примитивная война», – раздался голос в его голове, холодный и аналитический. – «Эти траншейные системы – одни из первых в истории такого масштаба. К 1918 году общая протяженность траншей составит около 40 000 километров».