Витька поднял голову. Рука сильно болела. Он едва смог подняться на ноги. Его раскачивало. И вдруг он увидел Олега, бодро шагавшего впереди него. Рубашка на нём была целой и чистой, ни следа крови от ранения на ней и на его джинсах Витька не заметил. Вокруг Олега было едва заметное серое сияние. Олег остановился и обернулся. Посмотрел на Витьку и широко улыбнулся. «Стремление выжить – бесконечно…» – сказал он, потом отвернулся и продолжил ровно шагать, оставив Витьку стоящим с открытым ртом посреди слабоосвещённой улочки. Витька постоял несколько минут, оглянулся. Затем неуверенно двинулся осторожными шагами, прихрамывая, и держа под локоть левую руку правой, будто свёрток. Он так и не заметил, что следом за ним серой тенью кто-то идёт.

Некто, очень похожий на Кена, широко распахнул дверь в дом. Здесь было тихо. Никто не встретил Кена, кроме пьяного отца, который как мешок с картошкой вывалился с кухни в прихожую, услышав чьи-то шаги. Кен замер на пороге и молча смотрел на Уварова-старшего.

– А-а, припёрся, щенок! – Медленно, растягивая слоги, произнёс отец. – Иди, …, в дальнюю, или куда там, поищи-ка мне ещё бухла… – он громко вздохнул и затем громко рыгнул.

Кен молча и не моргая смотрел в глаза отцу, даже двинулся с места.

– Ну! – коротко басом проревел отец. Он двинулся на Иннокентия. Тот продолжал молча стоять. – Тваю …! Щенок поганый!

– В тебе нет жизни. Ассенизация! – вдруг произнёс спокойным ровным голосом странный человек, так похожий на Иннокентия Уварова. Неожиданно Павел Станиславович протрезвел, чего с ним никогда ещё не происходило. Вместо сына на пороге он увидел дикого зверя, вокруг которого клубилось серое облако, слабо мерцавшее короткими вспышками. Зверь посмотрел на него большими рубиновыми глазами, зарычал, приоткрыв пасть с белыми клыками. И тут Павел Станиславович испугался. Но ничего не успел сказать. Даже дёрнуться не успел.

Через несколько минут тишины в коридор осторожно выглянул Стёпка с планшетом в руках. На пороге никого не было. Дверь оказалась распахнутой настежь. Стёпка тихо и медленно прокрался на кухню. Отца и Кешки нигде не было. Мальчишка вернулся к входной двери, выглянул во двор. И только тогда расслышал, что под его маленькими ногами что-то похрустывает на деревянном полу. Увидев, что он стоит на ворохе сморщенных высохших цветов, он присел на корточки и стал их разглядывать. Только один цветок, изумрудного цвета, слабо мерцал посреди кучи истлевших соцветий и рассыпающихся полупрозрачных стебельков. Степан взял этот цветок. И тут же услышал, как в своей комнате тихо застонала мама, а сразу проснувшаяся Наташа кинулась к ней:

– Мама!

Раннее утро. Когда-то небольшой зелёный город теперь застроен домами так густо, что высаженные когда-то с большой заботой тополя остались только в старых районах и на центральных улицах, без крон, старые, прогнившие, жалкие. Во дворах же новых кварталов с высоченными махинами в девятнадцать, а то и в двадцать один этаж, росли маленькие аккуратные ёлочки и печальные кривые берёзки, обделённые солнечным светом, который никак не способен пробиться сквозь толстенные корпуса домов. Но всё же посреди дня, когда сияние от светила, усиленное многократными отражениями от стёкол окон и балконов, достигало земли, с нижних этажей открывались великолепные виды внутри тесных дворов, где редкая уже ребятня – сейчас принято детишек в детских садах воспитывать, пока родители где-то ходят целыми днями – носится, прыгает, играет.

Александра Матвеевна, заслуженная учительница на пенсии, худощавая старушенция, примерно восьмидесяти лет от роду, любила смотреть в окно, и подолгу задерживаясь после полива цветов на балконе своей квартиры, которую ей подарили её дети. Сами дети всё реже наведывались к своей матери, но не забывали: на столе, приставленном к стене, расположился чужеродный для здешней обстановки, чёрного цвета, с символом надкушенного яблока, ноутбук. Александра Матвеевна видела своих детей и внуков на экране, будто кино смотрела; слышала искажённые слабыми динамиками звуки их голосов и радовалась.