Травкин увлеченно играет какой-то красивый бред на клавишах. Алена вертит языком во рту, начинает в открытую пялиться, потому что никаких указаний он не давал, и говорит себе… красивый, красивый, красивый, красивый, красивый…

Какие черты лица, какие непонятные взъерошенные черные волосы. Какие губы, которые было видно только тогда, когда он молча играл. Какой… все, что с ним связанно.

Алена рассматривает его серьезным взглядом, с слегка сдвинутыми бровями. Она все раскладывала по полочкам и не пускала слюни. Их нечего пускать, он ведь только красивый.

А внутри, что внутри! Паскуда талантливая.

Красивая талантливая паскуда.

В уши пробиваются знакомые ноты. Ларина меняет взгляд и сдвигает брови еще больше. Травкин в наглую играл Jingle Bells. Намного быстрее и профессиональнее Алены, ясень пень, но какого…

– Я играл это однажды на утреннике. Мне было шесть лет.

Он продолжал играть, а Алена начала улыбаться. Как уже улыбалась пять минут назад, когда сама играла дурацкую песню.

– И Вы до сих пор помните ноты? – восхищается, не сводит взгляда.

– Я ни одни ноты не забываю, – а он даже не смотрит и следит за пальцами. – Один раз сыграешь и все. Даже если в голове не откладывается, то руки помнят.

– Я играла это тыщу раз в начальной школе и… не помню, – вспоминает Ларина, рисуя картинку двенадцатилетней себя за партой с металлофоном. Музыка останавливается в ее голове. В ее ушах. В зале. Травкин остановился, сидя разбирая какие-то ноты на пианино.

– Позанимайся музыкой двадцать лет и вспомнишь.

Двадцать лет! Да он действительно сумасшедший в свои тридцать с чем-то. Люди, увлеченные работой с головой, всегда привлекали Ларину, потому что она сама захлебывается в своей писанине. Тут она дергает уголком рта. Можно ответить на вопрос, который она засунула в дальний ящик: почему Травкин? Что в нем? Он увлечен. Пленен, заражен любимым делом и это пленило и заражало Ларину.

Ах, эти гении, влюбленные в себя и в то, что делают.

Я тоже по этой теме, Дмитрий Владимирович, но сказав Вам это, я Вам понравлюсь нечестным способом. А все, что я хочу – честности.

– Давай распевку.

Ларина на автомате начала его доремифасолясидо и даже не смотрела на него, что странно, потому что она всегда пользуется моментом. У нее в голове незаконченный разговор с самой собой.

Я же понравлюсь Вам, говорит она убито стене и опускает взгляд ниже, Вы же любите всех, кто любит творчество и любит Вас особенно, Ларина слабо повторяет его жест и кладет себе руку на живот, это нечестная симпатия. Я не хочу играть с Вами в игры, в улыбки, в безобидные и обидные шутки.

Ля-ля-ля, его пальцы долбят по следующей октаве. Выстрелы, к которым Алена привыкает и держит тошноту в горле. Рукой держит живот и чувствует там выстрелы. Осталось представить, каково бы это было. Быть любимкой.

Умерла бы. Умерла. Ну, и без этого каждый день смертный час.

– Ладно. Ложись. Времени нет.

Ладно. Что? Музыки нет. Травкина за пианино нет. Оживленных тупых комариков в голове – нет. Убил? Это Рай?

– Бери книгу, положи на грудь и все то же самое, – в ее руках оказывается книга. Тут нет поблизости книг! Это его? Краем глаза Ларина замечает название: «Музыка, 8 класс». Ясно. Понятно. Чего?

– Куда ложиться? – сглатывает она и произносит уверенно, будто бы они каждую репетицию подобным занимались, только места меняли. Вот и вопрос. Куда теперь?

На пианино?

– На пол.

– Ладно.

Да какой ладно.

Алена пытается лечь где-нибудь подальше, но и не слишком далеко, чтобы он не думал, почему. Двигается так, словно добровольно участвовала в позорном розыгрыше. Сейчас он скажет, что она дура и прикажет вставать.