Все это было. Все с этого начинали, а потом обрастали железной ненавистью к нему. Броней, которую его лазеры и несуществующие нотки в голосе не пробивали. Он был самой настоящей мразью, только если ты ему не понравишься. А нравились ему жена и красивые популярные девушки.

Ларина пока не обросла ничем. Надо подумать, что выращивать, прежде чем засадить весь сад неизвестной дрянью. Железом, как остальные? Может приколотить деревяшки, чтобы спалить их в крайнем случае? Стекло, конечно, пуленепробиваемое, подошло бы. Чтобы смотреть и выживать. Очевидно, что Алена ему не понравилась, но и палки в его хоровое колесо она ему тоже не вставляла, так что она заняла позицию, которую занимала всегда и везде.

Нейтральную, незаметную, ненужную.

Стекло ее устраивает, потому что она окончательно запуталась в своих нитях.

Дергала-дергала, бегала-бегала, и запуталась.

– Кто ошибся? – Травкин останавливается и сканирует хористов терминаторским, чуть-чуть наигранным и шутливым взглядом. Алена научилась в них разбираться. Могла уже написать пособие «Взгляды Травкина, и как после них жить» и издать десяток пустых страниц. – Кому прописать подзатыльник? – его серьезный, но не громкий тон, не являлся строгим. Вот если громкий, тогда всем пиздец. Все молчат и смотрят прямо, ни в коем случае не решаясь столкнуться с его глазами. Дмитрий Владимирович возвращается к пианино, тихо выдыхая: – Тру́сы…

Кто-то заржал, кто-то сдержался; кто-то Ларина, которая с облегчением закрыла глаза и опустила тяжесть камня в горле куда-то ниже. Времени нет вздыхать и выдыхать: его пальцы ведь коснулись клавиш.

А что происходит, когда его шедевр прерывают – известно.

И что происходит, когда слова четко не произносятся – особенно известно. А когда грабли бьют тебя по башке не в первый раз, то тогда можно бежать. И, как обычно, во фразе «In Flanders Fields» последняя буква проглатывалась. На прошлой репетиции он психовал, а сейчас, Господи спаси-сохрани – молчал. Ждал, благородно надеялся, что стадо баранов одумается и запоет, как он просил. Но они не пели. Никто и не вспомнил. Не понял, почему он отошел от пианино и встал напротив.

– Балашова. Сама, – и складывает руки на груди. Как будто отдал приказ кому-то: «Стреляй» и сейчас начнется. Расстрел. Всех по очереди.

Кто такая Балашова – Алена не знала. Не ее класс. Но если незаметно повернуть голову влево и замахнуться взглядом выше – можно заметить, русые волосы, белую майку и полные ужаса глаза. Видимо, Балашова; хотя наложил кирпичей каждый. Это не весело. Совсем не весело.

In Flanders Fields высоко, In Flanders Fields еще выше.

Дрожание ее голоса заставляло сердце Лариной биться быстрее.

And now we lie in Flanders Fie

тянется, выше и ниже.

ield…

Она упускает последнюю букву, и Алена закрывает глаза, будто бы пела и лажала она. Стыдно и херово почему-то ей, а закрытые глаза – ее спасательный домик. Как в детстве, когда в неправильных догонялках можно было построить из рук домик над головой и тебя не тронут. Не по правилам. Аналогия в относительно взрослой жизни – закрытые глаза. Имитация темноты, в которой Дмитрий Владимирович включал фонарик.

Не трогайте ее.

Она бы потеряла способность дышать раньше времени, если бы открыла глаза и увидела его. И по жизни так же. Она никогда не вдыхала полностью, боясь, что легкие наполнятся чем-то и она не будет знать, что с этим делать. И вот она не знает, что делать.

Его взгляд на ней.

– Ларина, – будто бы знакомятся. При всех. Она забывает свое имя не сразу, а позволяет ему договорить. Остается надеяться, что на высоких стенах, об которые ударилось ее имя, не останется следов. Так хочется быть неуязвимой, а он не дает. – То же самое.