Под содроганиями мертвецов, моя старенькая танцплощадка заходила медленными блимканиями и переливами синего, красного и жёлтого. Двери заведения на засов. Огонь обращается в призрачный дымящийся фонтан, который, в свой черёд трансформируется в песочные часы. На подувядшие кости начинает капать, дождём, воск. Теперь они омыты и по ним сползает плотная восковая улитка. Окончательно затвердевший воск останавливает их барахтанье с каменной твёрдостью. Из их черепков выдаётся фитиль, сквозящий через все позвонки. В момент окаменения костра, фитили загораются робким и нерешительным треском. Черепки медленно исчезают, сгорая замертво. Но за короткое мгновение, кости их стоп успевают въесться корнями в землю. Когда же стопы окончательно догорают, корни пускают ростки, прорастая в дымящийся и бесплотный фантом, теперь пропитанный «неизвестным»; прорастают сквозь шейные позвонки, негибкий и отвердевший позвоночник, вдаваясь в разветвление рёбер.
Круговорот не останавливается, – всему своё время и свои плоды, – а пока я аплодирую стоя! Я доволен своими куклами. Игра актёров искусна! Таков метаморфоз несуществующего мозга, однако, успешно снаряженного атавистической грудой барахла, сбытого с минувших столетий. Как же приятно после такого представления посозерцать нечто отвлечённое и потянуть глинтвейн, грог, пунш… А когда всё поутихнет; когда в отсырелые головы закатятся обратно белки глаз – под прикрытие занавешенных глазниц — я пошлю им сон смиренный… Он должен быть таким, чтобы их пробудить как разрядом дефибриллятора; чтобы из глазниц, объятых беспросветностью, повылазила дюжина червей, изъевших движение жизни. Пусть, с затайкой дыхания, вылазят и смотрят, мрея своими мелкими испуганными глазёнками из-за слегка пришторенных глазниц. Позади — аспидная беспроглядность. Все они почивают в братском захоронении – под мой ключ. Но я и им оставил один, подумал, что так будет надёжнее, на случай, если забуду, куда дел свой (память не к Аиду), – а заодно и посмотрю, к чему это приведёт.
«По шпалам мчат они туда. Там белый свет, куда зовёт звезда; мосты сожгла и их вперёд пустила… Там смысла — космос есть, а не сплошная братская могила!»
Да, действительно, вы правы, — нехорошо устраивать мёртвым проверок, да плохим словом поминать…
Это испытание, которое и определит, достойны ли они такой чести быть свободными от моих глаз; пусть лишь подадут признаки самостоятельного шевеления, и я им помогу – в карман за словом не полезу! – приоткрою гробницу. Ну а дотоле, они — движимые червями останки — сливаются в тремор гниения и разложения жизненно важных органов. Какие-то черви предпочитают кровью облитое сердце, какие-то плевральные лёгкие, другие камнесодержащие почки и т. д. Одни кости лежат нетронуты. Прежде будут съедены глаза и сердце. Червяки-сердечники, как и все остальные, собираются в обособленные группы, и так как источник еды недолговечен, – а от поедания плоти земли вот уже ничего не осталось, – они принимаются со скабрёзной экзальтацией поедать своих товарищей.
Разражается смехотворная баталия между вражескими войсками разных групп. Увольте, что же заставляет их враждовать? Кусок мертвечины? Знали бы они, что войны нисколько не увеличат их шансы на жизнь – что ешь, то и получаешь. Почему бы им не употреблять более питательную снедь, которая до сих пор оставлена без внимания? Таким образом, я ещё раз утверждаюсь в мысли, что мои подопечные невысокого интеллектуального развития…
Тем временем эти несчастные гомункулы скрутились колёсами в своих машинах, уставившись в вычищенные лобовушки стёкол горящими стеклянными глазёнками, – даже трудно предположить, что они о чем-то могут думать в этот момент. Машина катит сама, – похоже, она поживее их; а может быть, под ней кроются сороконожистые лапки? Свысока мне кажется, что это передвигаются подкожные микрочипы; а эти микровирусы, сидящие в них, – как это ни парадоксально с их-то уровнем развития, – в качестве