Вы только посмотрите на эти физиомордии: лягушка, которая увидела шимпанзе и невольно оттопырила губу. А в зелёных выпученных глазах мужей сверкает туалетный вагончик, который вот-вот прибудет на пристань облегчения. Лампа, обдаваемая парами, всё набирает обороты, раскручиваясь пропеллером, пока те, как вроде невмоготу, вспыльчиво вскакивают со стульев, тихо ускользающих из-под их задо́в. «Ква-ква-а-а! Пк-па-ма, пк-па-КВА!» – зовёт их с улицы пришедший сын, внук, правнук, прапра… прапрапра… Он вернулся с какого-то увеселительного заведения, наподобие ставка. И так как ритуал запуска непросвещённых – в доверительное таинство инсинуаций – здесь особенный, то головастик, терпеливо клюющий носом у порога, как не переваренный сорняк, будет слышать уже сквозь уводящие незабудки сна, сперва то, как с грохотом попадают на пол все доселе летавшие стулья, а затем уже в сына, внука, слизняка и сорняка начнут вкачивать всю пропущенную предысторию и вводную часть заседания, не преминув и про основную часть. Причём все эти части будут чередоваться разными голосами, которые, – дослушав проповедь до конца, – он обязан будет распознать, огласив участников (а во вводе в заблуждение будут принимать участие непременно все родственники…). Если отгадает — его впустят. Тотчас раздастся гомон, как до его прихода; лампа вновь займётся мельницей взбивать и распространять потоки ароматов; сидушки стульев повспархивают без груза, как бабочки к небесам. А не отгадает — родственнички, томно вздохнув, раздосадовано склонят голову набок, к плечу соседа, и похлопывая его по спине, – «ничего, мол, бывает».

Эх… устаю я за всем этим наблюдать. Отвёл лампу, чтобы отдохнули глаза от этих бесполезных ритуалов и от запашка дряхлого мертвеца, мумифицированного в ванной с зацвётшей водой. Нда, сегодня я меньше продержался за просмотром, устроив им короткий день, в надежде на их скорейшее образумление. Мои глаза всё не могли отделаться от их липких ножек, – поблескивавших на свету выделениями, – которыми они делали грузные прыжки. К ушам, — как автофонограф, установленный у них дома (на случай, если когда-нибудь устанут квакать), – всё ещё приставали пиявки, приникающие волнами от их ритуального открытия входной двери. Из-за неконтролируемого повторения этих деталей, меня едва ли не выворачивало: лягушачьи ножки блестят влажностью на солнце, затяжно сгибаясь и разгибаясь.

У меня на уме так и маячит одна навязчивая мысль: может всему причиной все эти входные двери и стены? Хотя вряд ли этот «печёный сорняк»/отрок вошёл бы в дом, даже если бы входная дверь отсутствовала… Типичная подрастающая мужская особь рутинезийца.

Но где же мои девочки? Эта мысль укрыла меня сквозящим прохладой, одеялом сна. Но хочу вас предупредить: то, что вижу во сне я, не имеет ничего общего с тем, что видите вы. Мои сны — это действительность и подлинность, которой я питаюсь и в которую, по мере надобности, выхожу. Мне снится то, что занимало мои мысли перед уходом в астрал реальности.

И вот, значит, снится мне:

«Свежесть ворвалась; хочется вскурить чайную розу, пропитанную ментолом. Мы сидим на заднем дворе у Марты, на корточках, а над нами звёздное небо, из которого как будто доносятся крики пролетающих чаек. А мы сидим, мечтаем, вдыхаем полные лёгкие свежести, ещё медленнее выдыхая, – словно смакуя реакцию организма на одурманивание свободы духа. Этот, изначально, сладковатый вкус, смешанный с запахом фруктовых ноток, уводит в воспоминания о детстве…

Вокруг пустынная и непробудная ночь, но деревья и всё вокруг словно самоосвещает своими приютившимися светлячками свежую зелень недавно пробудившихся листочков почек. Вокруг ни травинки не шелохнётся: эти зелёные гвардейцы своих полей и блюстители тишины всегда вооружены остриём своей игольчатой пики, проникающей в упруго-эфирную, лавандово-масляную ночь. Кроны полуспящих, полубдящих деревьев – похожие на марабу, втянувшего голову в плечи – отсвечивают едва уловимым свечением цвета хаки, что своим плавным переходом подрезает ночь, нежащуюся сном на их овлажнённых подушках. Пахнет убаюканной, волшебно изумрудной зеленью почек и ростков. Нам всё чудится, слышится, что где-то вдалеке блеют козы или мычат коровы. А мы словно дожидаемся какой-то вести; сидим в экзальтированном всеуслышании, сосчитывая наше сердцебиение – как индикатор всякого изменения.