Что же должно произойти и что будет дальше? — этого мы не знаем, – но присутствует внутренняя убеждённость, что это «что-то» неминуемо. Кроме нас, никого нет ни в домах, ни на улицах, – только прерывистое блеяние животи́ны, доносящееся с периферии окрестностей и желтые изогнутые усики улиточных фонарей, освещающие пустынные дороги.

Напряжённой пружиной привстаём с корточек, подсаживаясь вплотную друг к дружке и тотчас ощущаем мягкую, обнимающую бризом, прохладу, которая словно безмолвно напоминает, что мы действительно одни и рассчитывать нам не на кого.

— Марта, слышишь, сверчки зацвирикали и запахло тиной?

— Сверчки, это да-а, они такие лапопусики! – покачиваясь на корточках, с улыбкой на губах, умиляется Марта.

— Марта, но я слышу… бульканье! Этот звук вроде окружает!.. – едва не подскакивая, но вновь приседая, вскрикиваю я нервным шёпотом.

— О, Боже!.. Кажется, я что-то слышу! Что это? Что, Фелинка?!

— Кажется, это как-то связано с нашей прогулкой!.. Помнишь, где поляна с козами и мёртвыми… Оно пришло! – с дрожью в голосе, но твёрдой убеждённостью заверяю я, оборачиваясь к ней лицом, с глазами, прожжёнными ясностью, и напряжённой кривой улыбкой.

— Только не надо, не пугай, ты же знаешь… тьфу-тьфу!.. (Через плечо.) Господи, избавь! Ты про кого говоришь? – ужасается она побелевшим лицом, тряся меня за плечи.

— Март, мы в тот день были… посвящены!

— Но…

В этот момент раздаётся неестественно зычный и жутко продолжительный звонок в калитку».

Я вскочил со своих перин; сглотнул; включил ночник, и, не поверите, у меня до того зашлась кружиться голова, что перед глазами завертелись мириады блёсточек. Не сон, не сон! – я знал, чувствовал какой-то подвох, скрытую опасность, которая медленно подбиралась к моим девочкам. От волнения, которое меня охватило, я весь был в дыму и наэлектризован давлением. Хочу также отметить произошедшие во мне изменения: появилась какая-то лёгкость, радость и жизнелюбие. Затем я вновь подскочил к своему объекту наблюдений. Если же они в черепке Рутинезии, то, стало быть, запах варева рутинезийцев должен был за это время как-то улучшиться, что ли? Но приблизившись, мне стало ясно, что те дохляки не изменят своему запаху, даже под таким прекрасным предлогом… Они живут в вонизмах, облагораживают их, персонифицируют, собирают в баночки и ставят в морозильник, – для них это подобно благовониям миро. Они плодят детей именно в этих помоях, которые сами выделяют и которыми же питаются. Но стоит придерживаться толерантности: у них тоже, как и на других планетах, свои крысы в голове. Только вот количество этих ондатр извне, превышает то количество, которое способно вместится в их крысином мозгу. Не хватило им места в извилинах, вот они и материализовались оттуда во внешний мир, – к тому же изнутри «крысы» весь мусор оприходовали и там им делать нечего.

Я вновь перевожу взгляд на тот самый домик-сморчок, согбенный под слоем слизи. В нём все продолжаются «входящие ритуалы». Разница лишь в том, что теперь каждый, отъевшись не остывающим «горячим» в своё удовольствие, разбрёлся по отведённым для себя каморкам, уже оттуда голося свернувшемуся калачиком, сорняку, который по привычке бурчит себе под нос имена всех существующих и несуществующих родственников (последний этап проверки), чего те, конечно же, уже не слышат.

Что же способно раскачать облагороженную заунылость? Ну а что, допустим, у них есть, кроме пространства выеденного мозга, покрывшегося непробиваемой скорлупой? Пыреи, мокрицы, ежовники, подмаренники, осоты, – это сорняки! – их нужно вырвать с корнем из той почвы, что их питает. Удобрение? Ну конечно же это сорняки-мутанты! – они издавна приспособились к рациону и мутировали под него. Внутри них – смола кровавого цвета, сыздавна затвердевшая и заключающая собой переброженную кофейную гущу. Один шорох, хрипенье, кашлянье, брюзжание листьев у тысячи разных голов, которые то и дело вгрызаются в землю. Чураясь неопределённо повисшего белого купола неба, они отрицают своё высшее предназначение, которое бы их оторвало с корнями от земли. Возросши ростом, им было бы удобнее начинать отдраивать и разукрашивать свой мшистый холст небосклона. А пока что «оторвало» только мебель и прочую дребедень, которая побольше возвысилась, чем они.