Пока дядя Лёхач пел, Вероника сидела красная и насупленная, но не ушла, дослушала песню до конца и сразу же включила магнитофон. Заиграла ламбада. Те, кто ещё сидел, повскакивали со стульев и лавок, встали друг за дружкой в длинный паровоз. Многоногая гусеница побрела по двору, вихляя бёдрами, выбрасывая в стороны ноги. Воздух наполнился смеющимися голосами. Пели вразнобой, как слышали, так и произносили непонятные слова:

– Шо, аф ту си фой, эй ун дей а шоми ту се ра-а-а…

Тихон наблюдал за бобинами, готовый в любой момент смазать головку проигрывателя папиным тройным одеколоном. Попытки разобрать магнитофон он временно оставил, делал вид, что следит за его рабочим состоянием, но на самом деле ждал, когда можно будет вскрыть пластиковый корпус и хорошенько поковыряться отвёрткой во внутренностях бобинника. Радио он разобрал ещё год назад, но Лёша его прикрыл, сказал, что толкнул случайно, и оно треснуло. Новое не купили и постепенно отвыкли от бормотания. А в Большом доме радио вообще никогда не замолкало: рассказывало сказки, пело песни, разыгрывало спектакли.

Танцевали и парами, но на припеве снова сливались в вихляющую колонну. Филипп не встал в общий хоровод, его партнёрша ещё не доросла. Изображая па из вальса и танго, он кружил Настю на руках. Её короткие ноги болтались по воздуху, белые по случаю праздника колготки пузырились на коленках и собрались гармошками на худых щиколотках. Настя громко смеялась. Светло-русые волосы растрепались, платье задралось до самого пояса. Филипп пришёл на праздник к другу, как положено, в рубашке с искрой и модных варёных джинсах, но после танцев разлохматился не меньше Настёны.

– Француз, оставь Настьку, у неё уже в глазах рябит, – то и дело просила бабушка Вася.

Филипп опускал Настю на траву, но она не уходила, становилась на мыски его ботинок и танцевала, повторяя его шаги. Правда, терпения смотреть на всех снизу вверх хватало ненадолго. Она дёргала Филиппа за рукав, цеплялась за ремень и, как маленькая обезьянка, забиралась к нему на руки. Разноуровневый танец продолжался до следующего оклика бабушки.

Лёша наблюдал за плясками со стороны, танцевать он любил и с удовольствием возглавил бы ламбадную змейку, но пока переживал подаренный дипломат, хотел подуться, чтобы родители увидели: с подарком не угадали.

– Иди ногами подрыгай. – Дядя Лёхач подошёл сзади, передвинул сигарету в угол рта и чуть подтолкнул его в спину.

– Сейчас, – Лёша отмахнулся от едкого дыма, – дай затянуться?

Дядя Лёхач тут же отвесил ему щелбан.

– Ты чё? Это ж «Космос», я её у Матани за шесть рэ купил.

– Ого. Что-то она завернула.

Матаней звали цыганку, торгующую около рынка носками и золотом. Продавала она мало, в основном останавливала прохожих, предлагая погадать. Почти всегда водила с собой мелкого полуголого цыганёнка, он клянчил «копеечку на хлебушек» и заглядывал в душу глазами-вишнями. За всё время, что Лёша знал Матаню, поменялось пять или шесть цыганят. Малышам подавали охотнее, чем голенастым подросткам.

Местные редко велись на услуги хиромантши, ходила легенда, что её муж предсказывает будущее гораздо лучше, но к нему нужно было приходить вдвоём. Он работал сапожником в небольшой каморке, не развешивал цветастую лапшу и не говорил мудрёными фразами, оглядывал пару чугунным взглядом и ставил диагноз: «разойдутся» или «будут вместе до гроба».

Матаня зарабатывала на приезжих. Частенько разводила их на всю наличность, по неосторожности привезённую в город. Забалтывала, обездвиживала и очищала карманы цыганскими чарами. У неё всегда можно было раздобыть дефицитный товар, в этом году в этот список попали и сигареты. Пару раз дядя Лёхач брал с собой и Лёшу, учил его забалтывать мастеров торговли и противостоять цыганскому колдовству.