Сказать хотелось многое и было о чём: о рубашках, перешитых матерью из простыней на старинной, c ножной педалью немецкой машинке Veritas, о синих отрезах шерстяной ткани, почему—то называвшихся диагональю и выдававшихся военнослужащим на пошив брюк, о вставаниях затемно в ближний магазин за продуктами, о билетах в цирк по знакомству (называлось – «по блату») и обязательных школьных групповых вылазках в театр, о нежелании вернувшихся с мясорубки делиться воспоминаниями о войне (только начнут – сразу осекаются) и первых послевоенных годах. Очень хотелось рассказать о «суфле» – густой и сладкой жидкости, которую продавали в бидонах, на неё записывались загодя.

А изменения, в которых он и сам успел принять участие, происходили мучительно долго, на его глазах. Сначала появились разнообразные продукты, одежда, обувь, стал доступен автосервис, заманчиво урчали иномарки (вначале подержанные), не по талонам за сданную макулатуру выходили книги, множились рестораны, афиши кинотеатров запестрели названиями фильмов самых разнообразных жанров, в результате чего пропала необходимость стоять в бесконечных очередях везде и вся, включая «стреляние» лишних билетиков перед началом киносеанса. И как потом взялись за дело и отважившиеся заглянуть за некогда железный занавес сопровождаемые консультантами иностранные фирмачи, делавшие робкие шаги в попытке вернуть страну в состояние нормативности, до которой, как тогда казалось, рукой подать.

Воспоминания прервал монотонный клёкот визави в каморке.

– Да поймите же, никто Вашу индивидуальность трогать не станет, ничего менять не нужно, только небольшие корректировки в случае необходимости – и только. Мы же за самобытность, так сказать, за неё радеем, потому к Вам и обратились. Ломать себя не следует («да уж, наломали» – это Никита), и давайте так: мы сначала сделаем заказ одного плаката, а Вы посмотрите: проба пера, так сказать, ничего особенного и разрушительного для Вашей индивидуальности, о которой Вы так печётесь. Пустячное дело с Вашим умением, главное – чтобы оригинально, а не захотите дальше, или нам не понравится, расстанемся по—хорошему, и тот эпизод забудем, не извольте сомневаться, творите себе на здоровье!

Никита уже собирался нанести последний удар, своего рода coup de grace, после которого предполагалось, что нудный специалист по истории пропадёт из его жизни навсегда, хотя бы и с неприятными последствиями, как вдруг из—за двери послышалась музыка – что—то вроде «оренбургского платка», сопровождавшаяся аплодисментами под звонкий голос ведущего. Никита вспомнил, что открытие выставки предполагалось сопроводить перфомансом, включавшим выступление самодеятельного детского хора и каких—то полузабытых исполнителей народных песен. Режиссёр сделал реверанс в сторону традиций народного творчества, получивших отражение в раздававшейся у входа программе, и теперь исполнители на все лады исправно вытягивали душевные мелодии, сопровождавшие некогда построения на школьных линейках и обязательно звучавших в программах детских утренников.

Удивительное заключалось в другом: песнопение произвело на ментора почти магическое действие. Он неожиданно прервал свои наставления, внимательно прислушиваясь к нескладным, доносившимся в конурку руладам, в глазах появилось нечто живое, почти человеческое, а затем мечтатель заявил:

– Хорошо поют (спорно), прям как когда—то у нас.. – он осёкся, взяв себя в руки: совершенно несвойственное проявление чувств наверняка считалось недозволительным в его кругах, но интерес представляло другое – непроизвольность реакции, выдавшей неподконтрольный разуму азарт. Именно эта нотка сломала Никиту – к своему ужасу он понял, что эмоциональный подъём, подобный неожиданно прорвавшей земную твердь вулканической лаве, высвободился из средоточия загнанных в таинственные глубины аксиом прошлого, зиждившихся на генетически укоренившихся условностях, а значит и вере его оппонента в справедливость озвученных суждений, которые он будет исповедовать всегда, следовать им искренне, бездумно. Никита сдался, причём скорее из жалости, которую обычно испытывают при виде слепца, ощупью пролагающего себе дорогу в городских дебрях с его бесконечной сутолокой без малейшей надежды на прозрение.