Я метнулась туда. Прибегаю, гляжу наверх, жду; вдруг створки окна с треском – Катин почерк! – распахнулись, и в проеме нарисовалась она сама, необыкновенно светлая на темном фоне проема, побледневшая, в белой больничной рубахе и – с младенчиком, замотанным в беленькую пеленку, которого она бережно держала в руках; улыбается во все лицо и кричит, поворачивая младенца красным сморщенным личиком ко мне:

– Смотри, какое чудо! Кормить принесли! Ты бы видела, как она чавкает, когда сосет – сдохнуть можно от смеха!

– На кого похожа? – кричу ей.

– На меня, конечно, на кого же еще! – пожимает она плечами.

Но вот за ее спиной послышалась женская брань.

– Подожди немного, тут нянечка шумит!

Катя отошла от окна; на ее месте появилась сердитая пожилая тетка в белом халате и с грохотом захлопнула окно.

Кати не было минут пять. Потом снова появилась, уже одна. На этот раз осторожно распахнула всего одну створку, чтобы только просунуть голову, и говорила она теперь почти шепотом:

– Увезли мою радость, до следующей кормежки не увижу… Ругаются, что мы окна открываем: заразы боятся, а в палате душно. Хорошо хоть, моя кровать тут, возле окна. Меня ругают, что я прыгаю, не лежу… Кстати, фруктами меня Игореша завалил, не надо, раздаю, а вот за цветы спасибо!.. Рожала вечером, орала, говорят, так, что роддом трясся – а ничего не помню! Тут такой персонал, что их ничем не напугать, – она рассмеялась. И говорила, и смеялась она хоть и утомленно, но удивительно спокойно, тоном человека, который сделал доброе, хорошее дело, доволен им и знает, что имеет полное право теперь расслабиться и отдохнуть. Я смотрела на нее и тихо за нее радовалась. И даже не спрашивала ни о чем – она сама рассказывала:

– Представляешь, нас тут, в послеродовой палате, десять женщин! Такого наслушаешься – ввек столько не слыхала! А мужикам как тут достается, знала бы ты!.. А ты знаешь, как я назвала дочуру? Угадай!

– Игорь сказал, что вы еще в раздумьях.

– Это он в раздумьях, а я – нет! Она будет носить твое имя: Таисья! Хочу, чтобы она была такой же умной и доброй, как ты! Ты согласна?

Конечно же я расплылась в улыбке:

– Спасибо, Катюша! – Но спросила на всякий случай: – А Игорь согласен? Ты помнишь, что мне обещала?

– Жить в согласии? А мы так и живем! Думаю, он все равно согласится! Ему втемяшилось назвать дочуру именем любимой бабушки – так хотят его родители! Но я же не обещала жить в согласии с его родителями!.. – Тут Катина голова исчезла, потом появилась снова. – Извини, Таечка, врачиха пришла – опять меня ругают! Ладно, беги, спасибо тебе! Думаю, через неделю выпишусь – у меня все в порядке! Приезжай через неделю, уже домой! – Она махнула мне на прощание рукой, и окно захлопнулось, теперь – насовсем…

И действительно, через неделю я смогла если и не трогать (поначалу я просто боялась прикоснуться к этому крохотному нежнейшему тельцу – мои руки казались слишком грубы для этого), то уж, во всяком случае, лицезреть – и слышать тоже! – нашу кроху уже в их комнате. Это был прелестный ребенок, вобравший в себя, кажется, все лучшее от обоих родителей; это проявлялось в нем потом все явственней.

Маленькой Таиской Катя просто привязала меня к себе: теперь я чуть не ежедневно бывала у них, покупала подарочки своей крестнице: погремушки, младенческие тряпички, предметы туалета, и возилась с нею: купала, пеленала и только что не кормила грудью. Подарок лучше этого для меня трудно было и придумать. А, с другой-то стороны, как скрасил нам всем этот подарок судьбы то ужасное перестроечное время, которое вспоминается теперь как сплошной многолетний кошмар.