А через несколько дней, теперь уже – моего страха за нее, она сама нашла меня; выглядела она при этом даже веселой и довольной собой:

– Ну вот, рассчиталась!

А у меня сердце упало от тревоги за нее:

– Что натворила?

– Что заслужил, то и получил, – вроде бы спокойно ответила она, хотя я слышала в ее голосе ликование. И она рассказала – теперь ее просто распирало от желания поделиться исполненной местью:

– В общем, придумала я план: подошла к нему, будто между нами ничего серьезного, и говорю: «Ты же такой сильный! Помоги мне дома мебель переставить – хочу, пока мама в отъезде, капитальную перестановку сделать. Заплатить, – говорю, – не могу, но угощение – за мной». Слава Богу, туговато у него с соображаловкой – намек понял однозначно: что я поддалась ему и буду сама за ним бегать, – у него аж рожа засияла от кайфа: «Приду! – говорит этак через губу. – Готовь угощение!» У меня от радости сердце прыгает! Но тут ни малейшей промашки нельзя было допустить, чтоб не учуял подвоха: гляжу на него преданной собакой, киваю скромненько: «Да, конечно, приготовлю! Думаю, тебе понравится!» Договорились на девять вечера; дом и квартиру мою он знает… А я тем временем мобилизовала старых друзей – чтобы встретили как следует. Они и встретили. Во дворе, вчетвером.

– Да ты что, Катя!

– А что? Нормально! Я договорилась: до смерти не убивать, но – чтобы девушек обижать было неповадно. И ребята просьбу исполнили честно: жить будет, а учиться не сможет.

– Да как же так можно, Катька?

– Можно! Одно стоит другого.

– А не слишком ли?

– Нет! Таким нельзя учиться – не на пользу им учеба!

– А если в суд подаст?

– Не подаст… А подаст – что докажет? Темно было, напали хулиганы – у нас же район, сама знаешь, неблагополучный. А я ждала любимого человека, ужин приготовила. Не дождалась.

Она говорила спокойно, но при этом – сдерживая торжество и получая от этого неизъяснимое удовольствие. Я смотрела на нее во все глаза и не узнавала прежнюю Катю – мне становилось холодно рядом с ней: что-то новое – животное, или дьявольское? – сквозило в блеске ее глаз, в тоне ее голоса, в капризных изгибах прихотливо очерченных губ… Особенно на глаза ее обратила внимание: улыбается – а они – по-змеиному ли, или по-звериному? – мерцают, и мерцание – не то ледяное, не то металлическое. Но – странно как! – они становились от этого еще красивее… Только потом я поняла, в чем тут дело: она стала женщиной! Хитрой, мстительной, с успевшей накопиться в душе отравой обид, оскорблений, обманов, а я продолжала оставаться простодушной девчонкой. Нас теперь разделяла пропасть… Но такой она была еще притягательней и загадочнее.

Как она ни противилась когда-то техникуму, а смирилась, и даже с удовольствием чертила на белых листах ватмана курсовые работы и дипломный проект, так что ее радость, оттого что она закончила техникум и стала, наконец, самостоятельной, была вполне естественна. Но больше всего радовалась этому все же теть-Тася: она гордилась тем, что Катя, первая из ее детей, получила диплом и стала специалистом. Выучила дочку! И даже смилостивилась к ней: бедной теть-Тасе большое уважение внушали дипломы и должности.

Она же, как и полагается любящей родительнице, надыбала Кате «теплое местечко»: должность в сметном отделе той самой ремонтно-строительной конторы, в которой сама работала.

Вероятно, это место стоило ей больших хлопот, но ей так хотелось видеть Катю в теплом кабинете, нарядной, ухоженной, в обществе таких же нарядных и ухоженных женщин, ставящей подпись на «документе», а иначе зачем учиться, тратить впустую деньги, силы, время?.. Но на этот раз Катя не послушалась матери: пошла мастером на стройплощадку, чем снова вызвала ее раздражение: