Не помню точно, но, кажется, на последнем курсе она вернулась из колхоза мрачнее мрачного. И молчит. Я такой ее еще не видела – случилось что-то из ряда вон. А меня любопытство разбирает: что же такое могло случиться, чтобы заставить нашу Катю надеть на себя прямо-таки трагическую маску и носить ее день за днем? Это могло быть только что-то сверхужасное, не иначе… Несколько дней я билась, выпытывая тайну, а она всё отмахивалась:

– Да так, ничего… Отстань!

Но, хорошо зная ее, по некоторым признакам я догадывалась, что носить тайну ей невмоготу, а я уже устала возиться с ней: надо – так сама расскажет!..

И точно: дней через пять вечером заходит она ко мне:

– Давай, прошвырнемся в кафе-мороженое? Что-то, знаешь, мороженого захотелось – терпежу нет!..

А вечер сырой, холодный – какое тут мороженое? – но я смекнула, что настроение у нее под стать вечеру, надо выручать, и, ничего не спрашивая, оделась, и пошли, благо кафе в соседнем квартале – частенько туда бегали.

Посидели там; она три порции навернула: душа, видно, как вулкан, кипела, а я одну осилила, и то – только с горячим кофе. Болтали о чем-то, настолько не стоящем нашего драгоценного внимания, что уже и не вспомнить. И лишь когда возвращались, чуть ли не у самого дома я, чувствуя, что она созрела для признаний, спросила еще раз – просто едва ли не крикнула: «Катя, ну что с тобой?» И тут она раскололась:

– Ты знаешь, м-меня… Меня изнасиловал один человек.

У нас – из стыдливости, что ли? – никогда еще не заходило разговоров о сексе и сексуальном опыте. У меня в ту пору его вовсе не было, Катя никогда в нем не признавалась – потому, я думаю, что и у нее тоже не было, хотя она вечно ввязывалась, теша любопытство и получая свои дозы адреналина, во всякие рискованные ситуации, в которых, наверное, когда-то это должно было случиться.

– Кто он? – немедленно спросила я.

– Бугай один, подонок. Староста нашей группы… Представь себе, он мне даже нравился сначала: как же – после армии, взрослый, сильный… В Афгане был! – подчеркнула она как-то по-особенному, будто вспомнив о «Лёхе».

– Да как же ты?.. – удивилась я. Было непостижимо, в самом деле: чтобы сильная, самолюбивая, себе на уме Катька, которая успела уже пройти огни и воды, могла поддаться, хотя бы и бугаю?

– Да он, гад такой… он давно на меня глаз положил, – взялась оправдываться она. – Провожал сколько раз с лекций, еще прошлой зимой, комплименты сыпал. А мне он спротивился уже тогда: терпеть не могу хвастливых! Так он – хитростью: достал где-то в деревне спирта…

– Напилась, что ли?

– Так мне же, дуре, всё нипочем – могу и стакан спирта на пари! Вот и подловил – я ж говорю: хитрый, подлый – устроили пьянку, и подсунул мне…

– Да как же ты, Катя!..

– Что «Катя»! Что теперь говорить? Теперь зареклась… Напробовалась на всю жизнь!.. Никогда себе не прощу! – Последнюю фразу она сказала с такой болью и обидой, что, кажется, даже простонала со всхлипом.

– Катя, так ведь в суд надо!

– Да ну, какой суд – время прошло; стыдоба!

– Все равно, Катя, надо наказать негодяя!

– Не хочу в суд, сама хочу… Он у меня свое получит.

– Катька, не выдумывай! – поняла я ее и попробовала предостеречь. – Натворишь чего-нибудь – и сядешь из-за этого дерьма!.. Давай, помогу: посоветуюсь хотя бы с юристами!

– Не суйся! Сама разберусь! – рыкнула она на меня.

– Что «сама», что «сама»? – накинулась я на нее и обрушила шквал доказательств того, что зло должно быть наказано, но что самосуд ляжет потом на совесть до скончания жизни – не отмыться; надо взять себя в руки, перешагнуть через стыд, пойти к юристам: пусть с негодяями расправляется закон!.. Но, кажется, объяснять ей что-либо было бесполезно – она только кивала и угрюмо усмехалась, отговариваясь какими-то пословицами, типа: «Черт не выдаст, свинья не съест», – и строго наказала, чтобы я – воспользовавшись тем, что она «дала слабину», всё выложила, – не смела лезть в ее дела…