За мной и правда никто не гонится? Я свернул на тропинку между сухостоем. Мой силуэт растворился в жухлой траве, которая вымахала выше меня почти на голову. Упёрся я в берег достаточно быстро. Сначала была надежда найти брод. Пришлось идти вдоль берега, кое-где продираясь сквозь заросли, и заходить в воду, проверяя глубину и скорость течения, испытывая терпение речных тварей и духов. Окончательно замёрзнув, я поймал себя на мысли, чтобы меня поскорее нашли и забрали в кровать. Они уже раздербанили мои вещи. Кто-то наверняка уже ходил в моих пожитках как в своих. Забыли! Не нужен! Вычеркнули из списков и памяти, будто меня и не было.

Я стоял у распахнутых ворот санатория и мог думать лишь о том, примут ли меня обратно или прогонят прочь. Чувствовал себя чужаком, который незаконно пробрался в дом, чтобы почувствовать, каково это – лежать под тёплым одеялом в пододеяльнике, на мягком пружинистом матрасе, на котором есть простынь. Сон тут же прибрал меня к себе: стоило только привычно свернуться калачиком и натянуть одеяло до самой макушки, чтобы ни солнце, ни тень не смогли помешать бродить по воле во сне. Санитарка нашла меня грязного, воняющего болотом в чужой постели этажом ниже и поправила в своём списке количество порций на завтрак.

Тогда я, видимо, и отыскал соседа. Он следил за мной из своего укрытия. Его лицо и тело почти слились в один большой ушиб. Я про себя подумал, что, может, его и не нашли, и не поймали до сих пор только потому, что его было не узнать. Из гниющих прорезей глаз он, наверное, разглядел меня, только когда я подошёл почти в упор к нему. Он оставил на себе из одежды только портки, которые меня всегда бесили. Похожие на женские трусики, они были, вдобавок ко всему, белые. Я представлял такие на Нине. Но сейчас, к моему удовольствию, я наконец застал этот момент: разглядел и хорошенько запомнил каждое пятно жёлтых и кровавых оттенков. Вероятно, он выбрал укрытие у забора в густых зарослях кустарника, чтобы не попадаться никому на глаза. К моему очередному удовольствию, он впервые в своей жизни молчал. Не тарахтел сутками напролёт про свои теории, не агитировал на очередную затею и не жаловался. Рот его был, наконец, недееспособен. Хотя бы потому, что челюсть его почти отделилась от черепа и дала крен вправо. Рот его больше не извергал обидные обзывательства в мой адрес. Никто больше не хотел разлучить меня с Ниной.

Все вокруг искали моего соседа. Я же ждал, когда все разойдутся и можно будет прокрасться к окну Нины. Чтобы смотреть, какая она красивая, когда заполняет карточки. Она закидывала ногу на ногу, так что подол неизбежно полз выше открывающихся шрамов на ногах.

Эти впадинки, означающие недостающие кусочки мясца на бёдрах и заднице, сводили воображение с ума. Это же самое воображение рисовало сцену, как она стоит в нижнем белье, снимает бюстгальтер, и её дородные груди, пружиня от упругости, выскальзывают на свободу. Каждый раз я представлял, какая она там, под обёрткой. Представлял, как закатываются её глаза от удовольствия, как я продираюсь сквозь все эти женские препятствия, чтобы взять её за душу и поиграть на струнах этой самой души. Пробудить бы в ней природную покорность. Заставить стонать. Громко. Очень громко. Хотя бы просто разбудить её от всеобщего сна учреждения.

Что окажется под её раковиной? Какое чудное млекопитающее выберется мне навстречу? Руки у неё всегда холодные. Из-за них мураши основания головы и предательски разбегаются по телу, топорщат соски, когда она обхватывает ладонями мою голову и крутит её в разные стороны. Хочет убедиться в том, что я всё проглотил, зараза! Заглядывает внутрь меня, совсем не боясь того, что может выпрыгнуть на неё оттуда, из глубины моего пищевода, желудка или кишок.