– Вот и представь, тогда все первые места и призы раздали детям начальников!

– Представляю. А ты что хотел?

– Вот тогда в первый раз понял, что к чему в этом мире. Верил в справедливость, а оказалось. Этого рабства, ничем не вытравить – никаким коммунизмом. Я к чему это. А, уже неважно. Мне даже не за себя – за маму  тогда стало обидно. Так пожалел, что она не начальница, а простая работяга, и поэтому можно с ней не считаться.

И мы, ее дети. – второй сорт по сравнению с детьми начальства. А конкурс для того и придумали, чтобы начальству потрафить. Вот ведь какой характер. – А может жюри просто не понравилась твоя сосна! – – Ну скажешь тоже.-

26

Плата за ожидание

Думал, что Ленка не подходит к этому серому, неталантливо застроенному, стращающему громадой производственных корпусов, разделенному, почти, что как человек, на две неравные части – верхнюю и нижнюю – городу. Ее блеск многих раздражал, а меня долгое время гипнотизировал. Сейчас же все наперекосяк пошло. Часто, говорим друг другу гадости. Мне уже кажется, что она меня никогда не любила.

Она здесь все время чего-то ждет. Ждет, что я наконец побреюсь и обрадую ее мягкой кожей лица, ждет денег и долгого поцелуя, ждет, что заработаю, ждет, что город наконец примет ее в свои объятия, даст работу, надежду, тепло, но он, как отщепенец, чурается  родства, и только предъявляет  претензии,  расстреливая небеса из дымящих пушек котельных. Ей не сидится и не спится, особенно когда  в ссоре. Ей хочется бежать, но некуда. В такие дни ей хреново, и она спит только на пустырнике: двадцать капель – и нирвана, подозревая, что здесь, в пасмурном краю, ей быть также противоестественно, как белозубому мулату, жующему «Орбит», средь белых  снегов. А где же ей еще ?

Пока она поддакивала и уступала, к ней многие тянулись, в том числе и я. Да и после непониманий и раздоров, оставались такие, как я, которые реально испытали, ее притяжение. А куда деваться? В ней была эта биполярная энергия свечения и надежды. Шутя, а на самом деле, чтобы еще раз убедиться, интересовался: «Что гормоны играют!?» – «Не так чтобы очень, но щекочут» – вдумчиво отвечала она.

Хочется смотреть на нее, как будто еще не насмотрелся. А вокруг, вслед за магнетизмом, разлилось ванильно-куличевое благовоние Пасхи. Ночи маленькие, кругленькие и сладкие, как изюм посреди белого мякиша дней.

Морковные котлеты, капустные отбивные, кексы и другая постная еда – для кого-то, но не для меня. Притяжение Пасхи, вымытые окна, покрашенные луковыми перьями яйца, полоски от ниток, верба, люди как люди, живые.

Воскресение. До Пасхи еще месяц, а цена на куриные яйца поползла. «Как с ума сошли: яйца скупают, как тот миллиардер в угоду главнокомандующему, чтобы все без остатка превратить в Фаберже, – заметила она. – И творог надо.» – «Так еще месяц до Пасхи». – «А ты думал, в большой семье».

Она развернула карамельку и протянула собаке. Та, понюхав, отвернулась.

– У нее зубы болят? – предположил он.

Собака, шевеля ноздрями, принюхивалась к запахам леса и дыма, принесенного ветерком.

– Не хочешь? На. Не хочешь? Дурочка! Конечно, это не косточка и не хрящик. Как хочешь, – заигрывающе дразнила она. – Смотри, как принюхалась. Что-то учуяла. Вокруг лес и травы, а в них зверьки.  А как ее зовут?

– Как  дворнягу зовут? Найда, наверно.

– Будь,  по-твоему.

Аккуратно завернула карамельку в обертку, убрала в карман и продолжила читать газету. Гамлет сел рядом на низкий, прогретый, бетонный перрон.

– Рано  пришли?

– Да -а.

– На целых 40 минут.

– Жарко! Тишина. Хорошо.

– В тени прихватывает  – типичная весенняя погодка.