На смену теоцентричному мировоззрению Средневековья пришла Эпоха Просвещения, провозгласившая культ Разума, науки и человеческой автономии. Этот период, несомненно, принес гигантский скачок в развитии мысли, науки и политических идей, однако его универсалистские претензии и оптимистические декларации несли в себе и новые, более изощренные формы исключения и обоснования господства, которые продолжают резонировать в западной идеологии по сей день.

Центральной фигурой Просвещения стал "рациональный субъект" – индивид, способный силой своего ума познавать мир, освобождаться от предрассудков и строить справедливое общество. Однако этот "универсальный" субъект, как и его античный предшественник, на практике оказался далеко не всеобъемлющим. Под ним неявно подразумевался европейский мужчина, обладающий собственностью и образованием. Женщины, неевропейские народы, низшие классы зачастую рассматривались как не достигшие полной рациональности, нуждающиеся в опеке, руководстве или цивилизаторском воздействии. Таким образом, провозглашение Разума верховным арбитром парадоксальным образом создавало новые иерархии, основанные на предполагаемых различиях в способности к рациональному мышлению.

Идея Прогресса стала вторым столпом просветительской идеологии. Человечество, направляемое светом разума и достижениями науки, виделось движущимся по восходящей линии – от невежества к знанию, от деспотизма к свободе, от варварства к цивилизации. Эта линейная, оптимистичная модель истории не только придавала европейским обществам ощущение собственного превосходства как авангарда этого прогресса, но и обесценивала иные пути развития, иные культуры и системы знаний, рассматривая их как "отсталые" или "примитивные" стадии, которые Европе уже удалось преодолеть. Неизбежным следствием такого взгляда становилась "цивилизаторская миссия" – обязанность "просвещенных" народов вести за собой "непросвещенных", даже если это требовало насильственного вмешательства.

Научный метод, основанный на эмпиризме и объективности, стал главным инструментом познания, сместив с этого пьедестала религию. Однако претензия на абсолютную объективность науки часто маскировала ее обусловленность существующими властными отношениями и культурными предпосылками. Наука использовалась не только для благих целей, но и для классификации и иерархизации человеческих рас, для оправдания социального неравенства "естественными" различиями, что станет особенно заметно в последующие столетия.

Концепции "естественных прав", "общественного договора" и "разделения властей", разработанные мыслителями Просвещения, безусловно, легли в основу современных демократических институтов. Но их применение зачастую было избирательным. Громкие декларации о свободе и равенстве соседствовали с процветанием колониализма и работорговли, что выявляло глубокое внутреннее противоречие просветительского проекта. Миф о достижимости универсальной рациональности и неуклонного прогресса служил не только вдохновляющим идеалом, но и мощным идеологическим прикрытием для установления новых форм контроля и оправдания господства Европы над остальным миром, теперь уже не столько божественным правом, сколько правом "разума" и "цивилизации".

Идеи Просвещения о разуме, прогрессе и цивилизаторской миссии, сколь бы абстрактными они ни казались, обрели свое наиболее жестокое и масштабное материальное воплощение в колониальной экспансии. Если предыдущие эпохи заложили концептуальные основы для самовозвеличивания, то начиная с Великих географических открытий и вплоть до XIX-XX веков европейские державы приступили к активному перекраиванию карты мира, устанавливая не просто экономическое или политическое доминирование, а глубоко укорененную глобальную иерархию, последствия которой ощущаются и сегодня.