– Вот такие, брат, дела, – как-то грустно усмехнулся мне Василий Фомич, – помер, вообще-то, я.

Он кивнул в сторону комода. Я оглянулся – и встретился с глазами того же Фомича, смотревшего… с фотопортрета, перевязанного черной траурной ленточкой.

«Что же это, выходит, я с покойником разговариваю?! – похолодел я от окончательного вывода. – Эту штуку, способность видеть мертвецов, мне на Бали буддийские монахи подстроили!» – я зачем-то ощупал себе голову.

– Да ты не переживай, – подбодрил меня Василий Фомич. – Я и сам еще толком не знаю, покойник я или нет. Помню, что меня похоронили дней сорок назад, а вот дальше все как-то смутно, непонятно. Вроде как я есть, а вроде как и нет меня. Я-то не сплю, вижу, что я есть, – да и ты меня видишь! – а жена моя, Нюрка, меня не узнает. Чудно! Я ведь для чего тебя позвал? – спохватился он и сейчас же передумал продолжать. – Посиди пока. Потом скажу.

И Василий Фомич как-то совершенно необычно удалился, можно сказать, выплыл из комнаты…

Компания за столом, не переставая, пила водку и время от времени вспоминала детали биографии Василия Фомича. По всей вероятности, он был человеком так себе, средних талантов и не дурак выпить, но в речах говоривших о нем он представал чуть ли не кандидатом на Нобелевскую премию. Духота становилась все гуще, а поминальные тосты все горячей, словно люди компенсировали ими свое безудержное веселье.

Чем больше я их слушал, тем больше убеждался, что, действительно, Василий Фомич умер. Хотя непосредственное общение с ним заставляло сомневаться в этой навязчивой идее всех собравшихся.

Некая полная сдобная женщина, явно перебравшая водки, бесстыдно вопила, что всю жизнь она любила одного мужчину – Василия Фомича. Вдова, женщина далеко не молодая, смотрела на нее, как на идиотку.

– Да брось ты, Лийка! Что ты несешь? – вдруг резко сказала вдова. – Какого мужчину? Ты же мне все время жаловалась, что он твоего мужа на пьянку подбивал!

Как я понял, их мужья работали вместе в автосервисе.

Лийка, тем не менее, окончательно вошла в раж:

– Да вы не знаете, что это был за человек! Вы ему в подметки не годитесь! Вася! На кого ж ты меня оставил, хороший мой!.. – и она пьяно зарыдала, размазывая сопли по щекам.

Выяснения любовных отношений за поминальным столом производило отвратительное впечатление.

А в дальнем углу комнаты сидела маленькая сухонькая старушка с выражением глубокого горя на лице. Ее сиротливая фигурка резко контрастировала с разбитным видом всех собравшихся. Она одиноко сидела на шаткой кухонной табуреточке, опустив седенькую голову, а в узловатых ее пальцах был зажат простой граненый стакан, в котором дрожала водка.

«Мать», – узнал я ее.

Пустые льстивые речи о сыне нисколько не уменьшали боль в ее сердце.

«А ведь Фомич был вовсе не старым, – прикинул я, – где-то пятьдесят с небольшим. А вот, кстати, и он!»

Василия Фомича я увидел за спиной старушки. Он стоял неподвижно, словно боясь напугать ее, и страстно хотел утешить мать.

Я подошел ближе, и он сказал:

– Это моя мама. Если ты можешь, обними ее. Ты видишь, никому нет до нее дела. Я умер – и никому ее не жаль. А ведь она единственный человек, который сейчас по-настоящему печалится обо мне. Обними ее за меня, и скажи ей что-нибудь утешительное.

– Что я могу ей сказать?

– Ну, ничего не говори. Просто обними.

Я последовал его просьбе, обнял женщину за сухонькие плечи, и она, как будто ждала этого, прижалась ко мне и разрыдалась:

– Вася, Васенька, что же ты наделал? Кому же я, старая, теперь нужна буду? Один-то ты меня поддерживал. Нюрка твоя меня из дома выгонит… Что ж мне теперь делать, сынок?