В прочем на тот момент, как и в прочем ни куда не приводящие дальше вопроса, мысли и раньше, я об этом не думала. И, наверное, даже не хотела думать. И я просто начала лить всю свою боль на этого, собственно, ни в чем не виноватого парня. – "Что ты знаешь, вообще, о любви?" – чуть ли не кричала, или, может быть, не чуть, я на него. – "Ты хоть раз кого-нибудь сам любил? Все твои сны хоть раз заполнялись, как грузовые трюмы пробитого корабля водой, человеком, на ресницах которого тает вся твоя уникальность снежинки?»

И почему бы нам не оставаться снежинками? – позже думала я. Холодными, черствыми, абсолютно безымоционально безмятежными, не чувствовавшими ни радость, ни боль, ничего. Но я продолжала кричать. И чем сильнее доказывала я ему свою точку зрения, с опорой на Вселенную, тем больше лились мои слезы.

Почему я плачу? – думала я.

Думала я об этом и позже, уже после того, как проснулась на следующий день. Дин, рассказал, что у меня случился истерический припадок, и я даже набросилась на него, но так как в связи с чрезычайной или более как постоянной для такого вида заведения сложившейся ситуацией, на этаже собралось много сотрудников, которые меня и оттащили от Дина, вколов какой-то транквилизатор, который меня и отключил. И вот я лежала, и думала: "А может быть Дин был прав?!" – каждый раз когда я утыкалалсь в грудь того, кого я любила, каждый раз когда я впивалась словно пиранья в губы того, кто был мне дорог – я боялась… боялась, что однажды его не окажеться со мною рядом. И чем сильнее я боялась, тем крепче и, наверное, даже страстнее вгрызалась в него, желая, как можно, глубже проникнуть в него. И, наверное, если бы я могла перевоплащаться, я бы превратилась в маленького мозгового червя, способного управлять сознанием, и поселилась, медленно развиваясь у него в мозгу и сея идеи великой любви.

Любви, полностью замыкающейся на мне. Может быть, мы действительно влюбляемся в других, лишь для того, чтобы полюбить себя? Я лежала и, совершенно, не моргая, смотрела в потолок, и если бы ни эти слёзы… предательские слёзы переполненные болью… болью осознания окружающей действительности, как абсолюта, не стремящегося к совершенству. Ведь, так же, как бывает абсолютная радость и счастье, наравне пребывает и абсолютная боль.

– "Боль…» -как мне скажет, однажды, одна интересная девочка, с неменее интересным мировозрением, по имени Анна-"…именно боль определяет нашу нереальность!"

Но и реальность, ни менее своему собственному названию, определяет боль! – буду думать я потом, как в прочем и о том, что сказала Анна.

И вот большая стрелка уже застывает на девятке циферблата настенных часов, пытаясь изо всех сил остановить минуты, чтобы остаться здесь навсегда. Большая стрелка так всегда делает. Цепляясь за каждый час. Иногда ночью можно услышить как она кричит. Я даже видела, как девятка тянула, вытягивала большую стрелку, не хотела её отпускать. Рассказывала стрелке о большой любви. Но другие цифры тоже хотели любви. Проблема была в том, что без одного, не может существовать другого. И иногда часы ломаются. Но чаще, часы прождолжают идти, и от этого становятся ещё грустнее.

Относительная относительность.

Глава 2

Пробуждение, туалет, завтрак, обед, ужин, сон, не считая чередующиеся процедуры – это был внутренний распорядок дня – каждого дня – распорядок каждой клетки моего головного мозга.

Интересно? – я ни разу не была в туалете. Впрочем, как, ни разу и не ела. Я только засыпала и просыпалась, и опять засыпала, и тут же просыпалась. Не сплю ли я и сейчас?! Я ущипнула себя, оказалось довольно болезненно, и тогда я ущипнула себя ещё сильнее, пытаясь как прыщ выдавить себя из этого сна.